Глава 7. И нечему больше гореть

Спустя несколько часов они пересекли проветриваемую прерию и вошли в долину, где вдоль реки стояли серебристо-черные тополя, а среди тополей – гудели, пищали, чирикали птицы, кудахтали тетерева и звенели комары. Вилохвостый лунь торопливо перелетал с ветки на ветку, белесо сверкая черными глазами-пуговками. По мере того, как кареглазый, горбоносый и черноногий продвигались в нужном направлении, с противоположного направления ползли удлиненные формации темно-красного сланца, освещенного закатывающимся солнцем и испещренного грандиозными естественными узорами.

Кареглазый замыкал вереницу. Он ощущал себя участником затянувшегося парада в честь сомнительной победы, в сердце жаркой и неприветливой чужой страны, где с изнурительным упорством вынужден исполнять ответственную роль, противную и непонятную ему самому. Он разглядывал овальную и бронзовую, как доллар, физиономию младенца, спеленатого до недвижности в мешке у индейца.

– Как паренька зовут?

– Альсате.

Кареглазый поравнялся с ним.

– Славный мальчуган.

Черноногий неотрывно наблюдал за птицами, плещущимися среди багрово-черных атоллов облаков в просвечивающей лагуне неба.

– Они рисуют, – сказал индеец.

Ковбой поднял глаза:

– Кто?

– Птицы рисуют горы. И когда они закончат рисовать, на этой земле вырастут высокие горы, какими их задумали птицы. И однажды я буду жить здесь с Быстрой Лодкой.

Кареглазый ничего не ответил.

– Мой отец, Быстрая Лодка, сказал, что мы больше не можем жить в горах, потому что туда пришли белые охотники. Мне нравилось в горах. Я любил там жить. До того, как белый человек пришел, мы с отцом не знали ни голода, ни жажды.

– Что за белый человек?

– Белые охотники. Они ставили ловушки и рыли ямы, и я слышал вой животного, которое попало в такую ловушку. И на моем сердце захлопывался капкан. Тогда я вышел, чтобы вырвать ловушки и засыпать ямы. Но белые охотники узнали о моем запрете. Они вооружились пистолетами и ружьями, и огнем, чтобы найти того, кто запретил им. А это был я и мой запрет. И я хотел сказать им, убирайтесь! Это наш дом!

Кареглазый кивнул:

– Похожее и с моей семьей случилось…

– Быстрая Лодка узнал, что белые охотники ищут меня, чтобы разрушить мой запрет, как они разрушали все своими топорами и жгли порохом. Быстрая Лодка отправился к белым охотникам, чтобы просить их уйти. Но когда Быстрая Лодка вернулся, то священные одежды его были испачканы в крови белых охотников. Потом мы узнали, что было побито много индейцев, похожих на меня, потому что белые охотники искали Благословенное Дитя.

– Кого?

– Меня.

– Ты ведь вроде Плачущий среди деревьев... Или как там?

– Я стал Вольным Ветром теперь. Раньше я был Плачущим в Жаре Пихт, а до того – Благословенным Дитем.

– У тебя много имен.

– Я прожил много жизней.

– Повезло.

– Нет.

– Почему?

– Каждый раз я умирал. У кого много жизней – у того много и смертей.

Кареглазый пожал плечами:

– Кажется, в этом есть смысл...

– Быстрая Лодка сказал, что мне надо уйти. И его слова огорчили Благословенное Дитя. Я не понимал, куда. Быстрая Лодка сказал мне, что птицы летают высоко в небе, и охотники видят их. Охотники стреляют в них. Потом птицы падают замертво. Он сказал, что теперь мы – как эти птицы. Тогда Благословенное Дитя спросил у Быстрой Лодки, куда мы пойдем. И Быстрая Лодка сказал, что повсюду, куда ни глянь – мир белого человека. И я огорчился. Быстрая Лодка сказал, чтобы я не желал мира белого человека, не глядел на него глазами и не слушал ушами, иначе мир белого человека придет за мной – и Благословенное Дитя станет рабом, живущим бессмысленно, без понимания и цели. Как белый человек.

Кареглазый фыркнул: 

– Да у тебя зуб на белых.

Черноногий спросил:

– Зуб?

– Ты ненавидишь белых.

Индеец задумался.

– Жадность и ненависть, – сказал он. – Страх и смерть. Они в ваших сердцах. Пустых и немых, как камни. Я слышал смех белого человека. Но это жестокий и мертвый смех. Жадность и ненависть ваши отцы и матери. Они то, что рождает поступки белого человека. Они живут в белом человеке. Но и великий дух живет...

– Ну хоть так, уже неплохо, – усмехнулся ковбой.

– Но дух и пути его сокрыты, как я и отец были сокрыты от мира белых людей. Но дух можно пробудить – уничтожая дом духа и предав огню место его обитания. И тогда дух явит гнев свой миру, и тогда мир начнет рыдать сильнее прежнего. Но напрасно.

Ковбой поежился:

– Почему? Вернее, что это вообще значит?

– Ваш мир получает по заслугам. И я иду, подобно духу, по земле, босяком я ступаю по камням и по песку, и мои шаги пробуждают дух и искры. Как огонь и как дух, я уже не могу возвратиться, ибо земля, оставшаяся позади меня, сожжена дотла. И нечему больше гореть. Мой дом разрушен, и поэтому я иду дальше, как огонь, и мой отец как огонь. Нам некуда возвращаться. И я помню, как стою в жаре пылающих пихт, помню, как они трещат, пожираемые пламенем. Я помню их удушливый запах, и помню их жар, и я плачу о доме. И каждый раз, когда проливаются мои слезы – я знаю, что умер.

– Это… Мне жаль…

Кареглазый утер лицо и вспотевшую шею платком. Потянул лямку сумки, открыл ее и вытащил большую, как барабан, флягу. Протер горлышко и прислонил к сухим губам. Протянул флягу индейцу, тот сделал несколько глотков. Кареглазый заткнул горлышко, сунул флягу обратно в сумку.

– С мальчиком ты как поступишь?

– Он будет внуком Быстрой Лодки, а мне – сыном. Я выращу его и научу, как меня научил Быстрая Лодка, а его – белый хозяин.

Горбоносый повернулся к ним:

– Белый хозяин? У твоего отца?

– Быстрая Лодка рассказал мне, что давным-давно был рабом, но его белый господин – южанин, боролся за отмену рабства. Во время войны между белыми господина Быстрой Лодки убили южане как он, а Быстрой Лодке отрезали нос, но он сумел отомстить за своего господина и сбежать для войны.

Кареглазый спросил:

– А разве может человек без носа жить? Как дышать тогда?

Горбоносый кашлянул и ответил:

– Знаю я многих, кто и без мозгов живет.

Они продвигались дальше. Взболтанное переливающееся небо оттенка нефти похоже на продукт перегонки, и текучий воздух прозрачнее скипидара. От жары они спрятались в приречном ельнике, где черноногому пришлось застопорить мула, когда заплакал младенец.

Всадники сопроводили лошадей и мула к серпантину реки с темно-зелеными галереями деревьев на противоположном берегу. Пока черноногий подмывал младенца, горбоносый разделся донага, раскидав одежду на траве, а внутрь сапог сунул носки. Он погружался вновь и вновь будто в покрытую лаком реку, ухая от восторга и прохлады, и вокруг его могучей фигуры формировался пенистый водоворот, от которого расходились неправильные круги и колеблющиеся овалы, самые разные деформированные фигуры, обрамленные грязно-желтыми пузырями.

– Коней бы тоже искупать, – сказал горбоносый.

Черноногий, положив искупанного младенца на теплый, отогретый солнцем валун, принялся за пеленание, но неожиданно его прервал девичий крик. Он поднял глаза и увидел девушку, стоящую как нимфа в солнечной дымке, с глиняным кувшином, похожим на амфору.

Бронзоволицая и черноволосая, в домотканом пропыленном платьице. Глаза ее были широко раскрыты. Черноногий ощутил, как небо воспламенилось над его головой, а земля сделалась тоньше бумаги, и он произвел странный жест, вскинув руки, будто бы хотел преподнести в дар девушке свое окровавленное сердце, но странные жесты ужаснули ее.

Она обронила кувшин, расколовшийся о каменистый берег, и крикнула:

– Индейцы! Индейцы! На помощь!

Спустя мгновение на пронзительный крик выбежал диковатой наружности мужчина со старым ружьем, одним пальцем поднимающий сползшую подтяжку на плечо.

Он прокричал какую-то угрозу, затем немедленно вскинул оружие и выстрелил в черноногого, прицелившись прямо в сердце. Но хотя порох воспламенился, а дым окрасил воздух, пуля не выстрелила.

– Сукин сын!

Индеец выхватил свой кольт и застрелил мужчину, один раз промахнувшись, а на другой попав ему в голову, так что незадачливый стрелок замертво рухнул в покачнувшуюся воду и, убаюкиваемый течением, постепенно скрылся среди камышей. На истошный вопль девушки примчался голый по пояс горбоносый, которого она приняла за индейца тоже. Ветер прошумел в шеренгах стройных деревьев. Из леса на другом берегу показались еще несколько небритых физиономий, и противники принялись беспрерывно отстреливаться друг от друга под прерывистые звуки младенческого визга и плача, пока на одном из берегов, заволоченном дымом, не воцарилась мертвенная тишина.