Глава 9. Колода тузов

Утро встретило их солнцем из чистого никеля и сизыми чайками, которые ножницами кромсали небо. Вдалеке вырисовывались влажно-зеленые, поросшие лесом скалы, окутанные исконным африканским жаром, искажавшим сам воздух.

Утомленных всадников окружал небывалый по своему размаху выметенный ветром простор. От жары они задыхались. Горбоносый, неуклюже державшийся в седле, вспотел как роженица. Его грузный силуэт напоминал пятно дыхания на остывшем и отпарафиненном до блеска стекле.

Скаут, пытавшийся восстановиться после пережитого, проделывал различные цирковые трюки со своим револьвером, то подбрасывая его, то раскручивая на пальце, и одновременно пространно рассказывал о причинах нелюбви к медведям; а если глаз его успевал заметить, как из равнинной травы, будто из бесконечной бизоньей шкуры, покрывшей весь шар земной, пулями вылетают маленькие птички, позвякивая крылышками и заливисто попискивая, то он пытался подстрелить их.

Выстрел.

Дым.

– А, подлянка!

Выстрел.

– Быстрые маленькие мерзавки!

На девятый раз у него получилось.

Птица бросилась лететь по дуге, а пуля подловила ее, и тушка раскрутилась, исчезнув в покачивающейся зелени.

– Видали! Попал!

Кареглазый нацелил свой винчестер и прокричал:

– Убери пистолет, не зли меня! А то дыр в тебе понаделаю!

– А сердце у тебя, брат, не екнет, если меня зазря в землю положишь?

– Вот и узнаем! Убирай, говорю! Ну, живо!

Скаут пожал плечами и убрал оружие:

– Усвоил, ковбой, не стервись.

Горбоносый застопорил лошадь и оглянулся.

Черноногий поглаживал вспотевшего мула и глядел на них. Кареглазый отвернулся. Скаут на минуту замолчал, потом опять заговорил.

– Кстати, я не рассказывал? Мой отец шерифом служил, пусть и недолго...

– Начинается! – буркнул ковбой.

– Обещаю, это поучительная история, тебе понравится.

Скаут прокашлялся.

– Так вот. Помню я, заявился к нам в городок по осени неприятный тип...

– Что-то мне это напоминает.

– И хотя был он мужик статный, херувим и чистоплюй, в галстуке, в пиджаке и в модной шляпе, англичанин какой-то, но никому не приглянулся. Было в нем нечто отталкивающее, зловещее. Нечеловеческое спокойствие и голос тихий, почти шепчущий. Я не ошибся. Он быстро нашел на свою голову неприятностей. Зашел этот франт выпить в салун, но манеры его и то, как он держался высокомерно, никому не понравились, а особенно выпивохе одному. Так что принялся он незнакомца костерить на чем свет стоял, страшными словами его оскорблял. Обстановка так быстро накалилась, что я рванул к отцу. К шерифу. Я к нему прибежал и застал за разговором с помощником, и описал, что вот-вот двое стреляться будут, и что шерифу, моему отцу, то бишь, полагается по должности и по совести вмешаться…

Скаут выдержал драматическую паузу.

– Но папаша мой придержал своего помощника, который уже схватился за ружье, и ответил мне, мол, пусть они выясняют отношения, а когда один другого застрелит, тогда и поглядим. Сказал, что если между ними встанет, они и его самого на тот свет отправят, а меня и мать мою он одних не хотел оставлять.

– Разумно, – сказал горбоносый.

– Я сперва подумал, что отец, должно быть, шутит надо мной. Что сейчас он поднимется и рассмеется, ведь это, как-никак, его долг, его хлеб! Преступников ловить… Но он все медлил, пока мы с помощником его не уговорили. Он неохотно шляпу свою надел, а полагался только на ружье помощника своего, сам он плохим стрелком был и без оружия ходил, пока мать не умерла. Отправились мы в салун, а на полпути услышали, как громыхнули один за другим два выстрела. И когда мы вошли, то увидели, что незнакомец застрелил выпивоху и сидел себе, спокойно так, знаете, расслабленно, а выпивоха лежал, застреленный, с дыркой от пули прямо под левым глазом. Стрелок глядел на нас, на шерифа, меня и помощника...

– В этой истории какая-то мораль есть? – спросил ковбой.

– Ты слушай дальше, браток. Так вот. Глядит он на нас мертвыми глазами. И мой отец нерешительно и вяло промямлил слова какие-то, у меня даже в памяти не сохранилось, что он пытался выговорить. Зато я хорошо помню простой и ясный ответ незнакомца, который откинул голову и глянул на нас насмешливо и презрительно, словно мы в покер играем, а в рукаве у него – целая колода тузов. Он усмехался глазами, а затем проговорил очень тихо, но каждое слово я слышал отчетливо, мол, если вы шериф, то прикажите мне – и я уйду. С моей стороны это была самозащита, так и сказал, мол, бог и народ тому очевидцы, и вины за мной не найдется, хоть бы и обыщите.

Кареглазый вздохнул, явно начиная уставать.

– Тогда мой отец сказал, возьми пистолет свой и убирайся, но чужак улыбнулся и не послушался, а только ответил ему, мол, а вот я не чувствую, что у вас есть власть надо мной. Он просто сидел и усмехался всем существом своим, но без усмешки на губах. И сказал, мол, каждая собака на власть претендует. От мала до велика, но ни у кого власти нет над другим. И этот факт злит человека, который достаточно глуп, чтобы помыслить, будто власть его подлинная. Вот как у вас, шериф, говорит он моему папаше. Но у вас никакой власти нет, ибо будь вы властны надо мной, я бы не сумел оспорить вашу власть. Само мое тело повиновалось бы вашей неоспоримой воле и слову. И я вынужден был бы уйти, но вы знаете, что ваша должность и ваши полномочия – не наделили вас властью, поэтому вы напуганы и беспомощны, бессильны и трусливы, а вся ваша власть – только обман. И я не уйду, пока сам не решу. Пока не допью кружку этого замечательного пива. Так вот он и сказал, слово в слово.

– И в чем тут смысл? – спросил ковбой.

– А смысл, браток, в том, что когда ты мне велишь заткнуться и убрать оружие, я это делаю по своей воле, а не по твоей указке. Будь на моем месте кто другой, ты бы уже с пулей в башке лежал.

Ковбой промолчал. Через несколько минут скаут, поехавший вперед остальных, неожиданно крикнул:

–Эй, братки! Сюда!

Горбоносый и кареглазый поравнялись с ним. Первый спрыгнул с лошади и привстал на одно колено, всматриваясь в пасущуюся неподалеку лошадь с окровавленным седлом, которое казалось черным среди радужной белизны окружающего пейзажа.

– Вижу труп, – сказал горбоносый. Кареглазый оглядывал равнодушную к ним и наполовину опустыненную прерию, когда заметил среди колышущихся волн позолоченной травы какое-то движение.

– Вижу кого-то!

Он немедленно вскинул винтовку и прищурился.

– А, чертовы птицы…

То были четыре грифа и один-единственный вороненок, который уже распутывал жизнетворные нити покойницкой печени. Причем грифы с лысыми белыми старческими головами и тощими шеями, кожа да кости, как кающиеся анахореты или ангелы пустыни, с черными сложенными за спиной крылами, похожими на четырехугольные плетцы, надетые на их бесформенные монашеские плечи, расселись послушно по ногам и рукам мертвеца. Будто живые кандалы, которые приковали бедолагу к сухой земле. Они просто наблюдали, как маленький вороненок-послушник стучит клювом по кровяной лужице, прыгая время от времени туда и сюда, склонив голову и нерешительно поглядывая на своих безропотных духовных наставников смерти в ожидании мистического знака одобрения от них.

– Пошли! Кыш!

Горбоносый приблизился и махнул на них рукой, но, видя, что это не приносит результатов, вытащил револьвер и выстрелил в воздух, так что темным фигурам, чью макабрическую трапезу, чей ритуал посвящения он прервал, пришлось лениво взмыть ввысь. Скаут сплюнул и сказал:

– Скверные пташки. Не питаю я к ним теплых чувств.

Кареглазый спросил издалека:

– Кто это?

– Просто покойник… Мужик какой-то.

Горбоносый неспешно подступил к телу, разжал пальцы трупа и забрал пистолет.

В ту же секунду они повернули головы, услышав короткий хлопок, и искаженный жарой воздух над верхушкой подрагивающего холма вдалеке окрасился поволокой порохового дыма, а в нескольких ярдах от горбоносого взвился багрово-коричневый султанчик пыли.

Кареглазый недоуменно спросил:

– В нас стреляли?

Горбоносый крикнул:

– Врассыпную, не стойте столбами!

Стрелок, скрипя зубами и утирая со лба пот, уперся локтями в землю и прицелился для следующего выстрела, дожидаясь момента.

– Ах вы чертовы ублюдки! – прокричал он глухо. – Убью, но живым не дамся!

Когда дым рассеялся, и стрелок увидел замыленными глазами равнину, он выбрал мишень и выстрелил, но промахнулся.

– Убью! Слышали меня! Я вас всех убью!

Он заметил, как одна из фигур впрыгнула на лошадь и галопом поскакала через пустынную залитую потоками лучистой энергии прерию.

Стрелок прицелился и выстрелил.

– Сучий сын!

От дыма жгло глаза.

Всадник в трепещущем капоте с капюшоном, издающем хлопающие звуки, с темными и блестящими, будто лакированными волосами, диким вихрем несся по равнине.

– Ублюдок… Я тебя убью!

Стрелок прицелился в него и выстрелил, но в очередной раз промахнулся, а пальцы его будто одеревенели от бессилия. На глаза лился пот, а сумасшедший вопль всадника становился все громче и терялся в бешеном стуке копыт, перебирающих землю. Лошадь, владычествуя в своей природной стихии, часто дыша, на исступленном ходу обогнула равнину и вприпрыжку взлетела на покрытые кустарником холмы.

Стрелок попытался подняться, но не смог.

Пылающим в солнечном свете шлейфом тянулось вслед за лошадью пылевое облако. Призрачными фигурами, словно фигурами умерших в этом краю людей и теперь пробудившихся, облако пыли поднималось из-под грохочущих копыт и медленно опускалось массивными разукрашенными каскадами. Пыль застывала на мгновение над вибрирующей землей, складываясь в мерцающие водовороты, и в формах ее, как духи, воспрянувшие на радуницу, сходились для последнего поминального раута странники и дальние родственники, ибо знали, что следующей встречи может не случиться. Громадные выдыхающие отработанный пар лошадиные ноздри надувались и сжимались кузнечными мехами, и вздыбленная царственная фигура, возвышающаяся над стрелком во весь рост, мерещилась темной как ночь.

Черноногий направил пистолет на стрелка, будто великий каппадокиец, что пронзил змея. Он оглядел его живым жестким взглядом.

Мужчина издал гортанный, преисполненный отчаяния и ненависти крик, оставил винтовку и тяжело перекатился на спину, заслоняя неживыми руками перепачканные кровью одежки.

– Ну убей! Стреляй, сучий сын! – задыхающейся скороговоркой произнес он. – Убей! Я свою пулю с открытым сердцем приму!

Он откинул голову, тяжело дыша и глядя на переливающуюся и раскаленную, неприкосновенную поверхность тверди небесной, где выплавлялись облака.