Глава 10. Я убью их голыми руками

Спустя некоторое время всадники двигались вдоль сернисто-белой реки. В прибрежном лесу на противоположном берегу, где перемешались тополя и дубы, среди плоских теней бродили коричнево-черные самцы лосей весом в полтонны, хрустя валежником. Словно верующие, что несут хоругвь во имя господа бога, рогатые звери робко подступали к кромке пурпурно-желтой воды и наклоняли морду, чтобы напиться. Они издавали короткие натужные вопли, испугавшись кромсающих и гудящих звуков буксирного парохода.

Тот против течения тащил по расступающейся пенисто-грязной воде баржу, нагруженную ящиками под сухие фрукты, мешками овощей и тюками одежды. Пароход едва ли можно было разглядеть в полумраке. Он тяжеловесно парил над искромсанной рекой, и очертания его менялись в зависимости от того, что служило ему фоном – сперва полоса деревьев, а затем блеск отдаленных скал, будто оклеенных фольгой, и блеклый лунный свет то проявлял утраченные контуры, то вновь стирал их; и то, что гудело и кромсало воду, шло громадным чудищем, пылая десятком огней в застекленных окнах. На плоскости качающейся реки воссоздавались темно-синие очертания прибрежного леса, стоящего глухой стеной. По всей длине баржи, стоя и сидя, расположились таинственные человеческие существа, как какие-то сложные известняковые изваяния с большими белесыми бельмами тусклых глаз.

Те, что сидели, свесив босые ступни и закатив штанины выше колен, глядели в воду. Всадники, щурясь, видели этих полуночных рыбаков и моряков, как застывшие зарницы, с головы до пят светящиеся, словно помазанные фосфористым миром, будто сама река приняла их как сыновей и растворила в своем светло-зеленом сиянии.

Скаут и кареглазый оглядывались, поторапливая отстающих.

– Вы езжайте вперед! – крикнул им горбоносый.

Черноногий, ехавший рядом с ним, ждал, когда маршал продолжит прерванный разговор.

– Тебя опасные люди разыскивают.

– Я знаю.

– Уже встречал их?

– Нет. Те, кого я встречал – мертвы.

Горбоносый усмехнулся:

– Придут новые.

– И они будут мертвы.

– Деньги нельзя убить.

Черноногий посмотрел ему в глаза:

– Твои речи трудные. Мои дела простые.

– У тебя ведь есть отец?

– Быстрая Лодка.

– У других людей тоже есть отцы, – сказал маршал. – Наши отцы в этом мире деньги. Вот что я тебе скажу. Не только ненависть и страх, не только боль наши отцы. Но и деньги. А они – нечто иное. От них не отступаются. Деньги в нашем мире – это еда, это воздух, это жизнь. Это огонь и вода. Это крыша над головой, это постель, это семья и даже, черт возьми, сон. Это власть. Это небо и земля. Вот их природа.

Черноногий молча слушал.

– Понимаешь? Поэтому я и говорю. Деньги нельзя убить. Ты можешь убить людей, но то, что ты пытаешься убить, оно не внутри людей.

Черноногий не ответил.

– Знать не желаю, где этому злу место. Может, если повезет, не узнаю. Но оно не в людях и не в вещах. Это зло – оно себя не показывает, поэтому оно неуязвимо. Как то, что делает камень камнем, а сердце человека – тьмой. Пойдешь против этой силы, от тебя мокрого места не останется. Убить ее нельзя.

Черноногий задумался:

– Твои речи трудные, но я вижу в них правду. Отец учил меня совершать поступки. Я и знал, что верно, а что – нет. В мире, который есть подлинный, все просто и ясно. Но мир, сотворенный белым человеком, не может существовать. Одни люди сотворяют запреты, но сами не соблюдают их. Это видно. Ваш мир – ненастоящий. Быстрая Лодка рассказывал мне, что ваш мир придуманный и написанный белыми людьми для людей с темной кожей. Ваш мир делает из свободных – рабов, а из сильных – он делает слабых. Но в настоящем мире все случается наоборот.

– Что есть, то есть, – пожал плечами горбоносый. – Но теперь на твоей совести маленький ребенок. И нельзя продолжать жить, как ты жил прежде.

Черноногий долго глядел на него:

– Я не понимаю денег, – сказал он.

– Их никто не понимает, но все им служат. Никто не понимает воздух, но все им дышат.

– А ты?

– Я? Что я?

– Ты служишь деньгам?

Горбоносый пожал плечами.

– А люди, которые ищут меня?

– Они служат.

– Это делает их опасными.

– Да.

– А ты опасен?

Они переглянулись.

– Нет, я не опасен. Ну, изредка, если проголодаюсь. А так я только живу. Еда и сон. Мне от этого мира ровным счетом ничего не нужно. Только корку хлеба, да койку. Из меня мог бы получиться неплохой индеец. Ничуть не хуже, чем из тебя.

Черноногий не ответил.

– А что? Я гляжу в небо, иду по земле и дышу воздухом. И вот мои дела, по пальцам пересчитать и перечислить. Все это не мое и не для меня. У меня в этом твердая убежденность. Но, к несчастью, не все, как горбоносый маршал. Иным хочется больше – но они не знают, чего именно им хочется и сколько им его нужно. Потому пожирают без остатка все, что попадется им на глаза. И теперь они хотят сожрать и тебя, и твоего мальчика сожрут. Потому как не найдется во всем мире власть, которая запретила бы им пытаться найти и убить тебя. Понимаешь? Это охота для людей, а охотятся они за деньгами. Деньги это та добыча, от которой не отказываются.

Черноногий сказал:

– Будь здесь Быстрая Лодка, он убил бы охотников, которые охотятся за мной. Но Быстрой Лодки нет, и я не знаю, где он. И я должен быть для моего сына как Быстрая Лодка был для меня. Я должен буду защищать его. Им у меня на пути лучше не стоять, я их голыми руками убью.

– Сильно сомневаюсь.

Они вошли в небольшое поселение, которое скаут представил им, направляясь по улице вдоль одноэтажных кирпичных домов с тусклыми зашторенными квадратиками окон. У обветшалой зеленовато-белой стены гостевого дома, под длинным настилом, подпертым двухметровыми жердями, вразнобой громоздилось пыльное имущество: коричневые глиняные корчаги, вазы, похожие на митры, всевозможная антикварная утварь, перуанская керамика с треугольными циклическими узорами, сувенирные кувшины, символические вещицы и памятники с забытой войны.

В засаленном окошке гостевого дома горбоносый увидел мужчину. Чумазая физиономия с плоским носом и аспидной бородой, щербатый выбритый череп, уши оттопырены, и единственный прищуренный глаз угрожающе-подозрительно сверкает. Незнакомец вгляделся в пришедших и повернулся к другой фигуре, промелькнувшей за стеклом. Затем опустилась штора, и оба исчезли.

Скаут застопорил коня:

– Гляди-ка, браток…

Лысый мужчина с двуствольным ружьем в руках коротко окликнул прибывших, привлекая их внимание.

– Эй, вы!

Неуклюже хромая на деревянной ноге, он вышел под открытое небо и минуту-другую постоял, как деревянная фигурка одноногого солдата, с неряшливой бородой, обезьяньими ушами, папирусной кожей и бельмом на глазу. Одет он был в старый выцветший комбинезон из грубой мешковины и джинсовой ткани.

– Ирландцы среди вас есть? – громко спросил лысый с ирландским акцентом.

Они переглянулись между собой.

– Отвечайте, не обсуждая!

Горбоносый ответил:

– Нет, сэр. За себя говорю.

Кареглазый сказал:

– Я не ирландец, сэр.

– У вас ирландский акцент! – заметил скаут.

Мужчина сплюнул:

– Это потому, что я наполовину ирландец!

– И с какой половиной, я имею честь говорить?

– С той, с которой можно прийти к разумному соглашению!

Скаут кивнул:

– А другая половина?

– Я держу ее в своих руках, сынок.

Горбоносый вмешался.

– О какого рода соглашении идет речь?

Мужчина спросил:

– Чего вам надо?

– С нами раненый!

– У нас докторов нет.

Скаут быстро проговорил:

– Нам бы, брат, переночевать здесь.

Мужчина усмехнулся:

– А мою благоверную не послать ли за хлебами да тестом, а сынка моего не отправить тельца для вас заколоть?

– У меня найдется, чем заплатить. Но настаивать мы не будем.

– Вы вооружены?

Горбоносый сказал:

– Да, сэр.

– А кто, браток, в наше время с голыми руками ходит?

Кареглазый крикнул. 

– С нами ребенок, сэр! Мы не ищем перестрелки!

Мужчина спросил:

– Это ты ребенок, что ли?

– Нет, сэр.

– А кто ты тогда?

– Никто, сэр.

– Как это может быть? Ты должен быть кем-то. Так кто ты?

– Ковбой, сэр!

– Ясно. С вами, если меня глаза не обманывают, индеец.

Горбоносый кивнул:

– Так и есть, сэр.

– У нас индейцев не любят. Они воры и убийцы. Хотя честные малые.

– И что это значит?

– Это я вас заблаговременно предостерегаю, сынок, чтобы вы ситуацию обмозговали.

Скаут сказал.

– За индейца я могу поручиться своей головой. Он сегодня мою шкуру спас от медвежьих когтей.

– А мне твоя порука, парень, что плевок. Вот, я ее взял и растер!

Мужчина пренебрежительно сплюнул, опустил ружье, подумал и представился им как ирландец. Сообщил, что сын его ирландец тоже. Еще немного подумал и сказал, что пустит их на постой, но за гостеприимство пусть благодарят дух его покойной супруги. Ибо он не Авраам, они – не ветхозаветная троица, а кровля жилища его – не сень мамврийского дуба, чтобы здесь принимать гостей. И сам мужчина предпочел бы застрелить каждого из них по очереди, не старайся он сохранить светлую память о своей жене.

Когда гости вошли в дом, сняв шляпы, под их поступью мягко скрипели половицы. Раненого мужчину, который стрелял в них на равнине, им помогли устроить на втором этаже. Между тем в доме оказались и трое его приятелей, кого он прикрывал, пока они удирали несколько часов назад в поисках помощи.

У стены в прихожей стояли кремневые ружья и старые нарезные мушкеты, переделанные под капсюль, с медными хомутиками по всей длине цевья; там же стояли и укороченные кентуккийские винтовки, другие винтовки, чьи модели кареглазый не мог назвать, с рассверленными под увеличенный калибр стволами; третьи, видимо, в результате изнашивания желобков местный оружейник переделал под гладкоствольные.

На припорошенном пылью и песком старом патронном ящике стояли сапоги и пара ботинок на высокой подошве. В коробочке лежали пулеизвлекатели, а над ними – на вешалках, пылились старые залатанные пальто, один комбинезон с подтяжками и три куртки, и две меховые шапки.

– А где народ? – спросил кареглазый.

– Какой-такой народ? – хмыкнул ирландец.

Скаут настороженно поглядывал из стороны в сторону, идя по коридору. Темные однообразные комнаты были выполнены в безрадостных интонациях жуткой гризайли, как жуткие картины. С заплесневелыми стенами, прохудившимся потолком и прогнившим полом.

Друг за другом пришедшие и хозяин прошли в гостиную. В полумраке помещения сидели еще трое, двое чернокожих с большими глазами и белый. Приятели невезучего стрелка.

Сидели они в мертвенной тишине и гробовом молчании, потели и поскрипывали зубами яростно, как неправедное племя фанатичных аборигенов в предчувствии страшного суда, обещавшегося чуждой их пониманию религией. И некому из них было воззвать о прощении к здешнему богу, будто они глухонемые и слепые, и не понимающие слов, что он изрек.

Они сидели за антикварным столом, знававшим лучшие времена и накрытым скатертью, на которой стояли подсвечники без свечей и пустые тарелки.

Все молчали.

Один из постояльцев коротко глянул на пришедших и потупил взор.

Одноногий хозяин уселся в кресло у камина, поставив плевательницу между ног, настоящей и деревянной, и предложил гостям место за столом.

Горбоносый кивнул:

– Мы благодарны, сэр.

– Вы и должны быть, сынок.

На подоконнике среди осыпавшихся горшочных растений вырисовывался древовидный узор ржавой жирандоли с вековыми огарками уродливых свечей, из которых торчали скрученные фитили.

Запылившуюся полку над камином украшала медная фигурка витрувианского человека на подставке из гипса.

Кареглазый, скаут и индеец с младенцем на руках выдвинули стулья и заняли свои места. Вошел сын ирландца, бледный, с поджатыми губами, положил каждому кукурузной каши и отломил корку хлеба. Молча опустился на оставшееся место за столом, придвинул стул, угодливо сложил ладони и принялся неистово молиться с зажмуренными глазами. Как только молодой ирландец оттарабанил свою молитву, они принялись за трапезу со смиренными лицами, как ученики Христа, совершающие евхаристию над плотию и кровию учителя.

Лысый поставил ружье у кресла.

– У кого-нибудь из вас дети есть?

Они помотали головами.

– Вы, видать, волосы на будущее бережете. Это та еще морока, – добавил лысый, глядя на индейца с младенцем на руках. – Где его родители?

Горбоносый поднял глаза. Черноногий молчал.

– Не похоже, что вы ему отцы да матери, – лысый поскреб череп.

– Они убиты. Нами, – признался маршал.

– Вами?

– Да, сэр.

– За что?

– Так случилось.

– Так случилось, что вы убили его родителей?

– Да.

– Без причины?

– Да.

– Может, вы хотели изнасиловать его мать?

– Нет, сэр.

– Уверен?

– Да. Была перестрелка. Так случилось. Они были убиты.

– А что вы и парня не убили? Или это девка?

Кареглазый коротко ответил:

– Мальчик, сэр.

– Не посчастливилось ему, что осиротел. Когда кровь теряет связь с кровью – это пропащая кровь. Обреченная на сиротство и скитания кровь. Кровь, которая прольется на чужой земле, где ее не примут. Ибо кровное родство непреложно по закону неба и земли.

Лысый ирландец отцедил длинную нитку слюны в плевательную урну, утер бороду и с ухмылкой поглядел на трапезничающих гостей.

– Так как его зовут? – спросил.

Горбоносый поглядел на индейца.

– Я у тебя спрашиваю! Что не отвечаешь? Ты там у себя в тарелке лик пресвятой богородицы узрел, что ли?

– Его имя Альсате, – ответил кареглазый за индейца.

Ирландец убежденно кивнул:

– Есть два козла, – сказал он. – Один козел по жребию за грехи народа, а другой для изгнания в пустыню. Но если козел – это человек с пропащей кровью, что тогда? Это дитя есть свидетель вашего беззакония. Кровь его убитых родителей на ваших руках, а ваши руки возложены над ним, как над огнем. И это дитя последует за человеком по жребию в искупительную пустошь. Оно будет идти за убийцей его родителей повсюду как тень.

– И что это значит? – спросил кареглазый.

– То, что я сказал. Или ты глухой?

– Нет, сэр.

– Значит, идиот?

– Возможно, сэр.

– Идиоты бесполезны. Ты бесполезен?

– Не знаю, сэр.

– Ты бесполезен.

Горбоносый спросил: 

– Вы не знаете, сегодня здесь двое не проходили?

– Какие двое?

– До нас, но не раньше, чем после полудня.

– Не уверен, сынок. Тут много кто ходит, за всеми не уследить. Да и некогда мне.

– У первого ухо отстрелено. Обрит наголо. Из одежды на нем только кусок ткани, чтобы срам прикрыть. Второй высокий, с лошадиным лицом и тупым взглядом. Один Христос на уме. Оба на лошадях.

Ирландец пожал плечами: 

– Не, не видал. У меня бы из головы как пить дать такие не вылетели. Только вот не было их.

Кареглазый сказал:

– Может, еще придут.

– Сомневаюсь. Они кратчайшим путем пойдут. Каким и мы шли.

Ирландец сухо посмеялся:

– Отсюда, сынок, кратчайший путь только в ад, в какую сторону не иди.

Скаут глазел по сторонам. Ирландец вытащил из большого нагрудного кармана, какие бывают на джинсовых комбинезонах, бронзовый брегет на цепочке. Недешевый аксессуар. Затем ловким движением руки открыл часики и одним глазом посмотрел на циферблат.

Закрыл их и просунул обратно в карман.

– Для заморыша вашего мой сын лохань с подогретой водой приготовит, – сказал ирландец. – Да к кормящим матерям заглянет. Может, они малютке по доброте душевной титьку уступят.

Горбоносый поблагодарил его: 

– Спасибо, сэр.

– Не за что, сынок.

Чернокожий, один из молчаливой троицы, посмотрел на горбоносого:

– Спасибо, что Джима вытащили.

Другой чернокожий сказал, ухмыляясь в тарелку:

– Какие-то проходимцы стреляли в нас.

– Ага, мы знаем, – пробормотал скаут. – Ваш Джим нам сказал. В полубреду.

– Четверо их было.

Белый из троицы сказал:

– Как и в вашей братии… Тоже четверо.

Скаут посмотрел на них, сказал:

– Занятно, брат, только мы не стреляли в вас.

– А кто ж тогда?

Горбоносый утер губы запястьем и выпрямился:

– Не мы.

– А кто?

– Не мы, – повторил он твердо.

– А нам откуда знать, что это не вы?

– Я живьем никого не отпускаю, а если и стреляю, то только по делу. До вашей же компании мне никакого дела нет.

– Допустим, что так, – напряженно произнес белый.

Сверху, со второго этажа, до них донесся крик.

– Воды! Я пить хочу!

– Господи…

– Слышу ваши разговоры! Знаю, что слышите меня!

Скаут сказал:

– Ну вот, очухался. Пусть сам все расскажет.

Кареглазый спросил:

– Мужику воды кто-нибудь отнесет?

– Да ты его, сынок, хоть по самую макушку в священные воды реки Евфрат погрузи – ему теперь только на господа уповать, – сплюнул ирландец.