Глава 12. Либо я, либо моя могила

Негр во вспыхивающей зарницами полутьме наблюдал за ковбоями и скотом, чьи едва различимые ветхие силуэты вырисовывались сквозь мерцающую завесу пыли.

Глаза его, широко открытые, яростно пламенели, как жаровни на пилястрах эллинских храмов. Он вслушивался в крики, которые издавали ковбои верхом на клейменых конях, направляя шумное беспокойное стадо. Полусонной процессией брели они вдоль холмов. Техасцы в десятигалонных шляпах, что гарцевали на конях с внушительными кольтами в кобуре. Мексиканцы в собственноручно плетеных сомбреро, со стародавними самодельными зонтами в руках. Братия вспотевших индейцев в разноцветных банданах, жилетках, чаппарахас из козлиной шкуры с шерстью наружу и с мешками на седлах. Они отделились от процессии и вереницей направились в безветренную прерию на излов мустангов для предстоящих игрищ. Негр заметил белых в клетчатых рубахах, джинсах и старых сапогах. Чернокожих в епанчах и вретищах. Как бедуины, вынужденно кочевали они в неподходящий час по безбрежной дикой равнине такими же безымянными и безликими тенями, как все тут. Гнали стадо коров и пони. Большие тени в облаках пыли.

К утру погонщики скота разбили бивуак на краю прерии. Негр дожидался, пока наполовину не оформилось солнце, золотое и сияющее, как отполированный самовар, и медленно принялось продвигаться по светло-голубой акватории неба пылающим галеоном. Оно спровоцировало некую волну освободительного движения, и вслед за этим самозваным полководцем в белом куклуксклановском колпаке с кисточкой, как у беспечного героя детской сказки, вслед за этим чудом, небесным светилом, волочилась его многопарусная армада, преимущественно состоящая из худосочных облаков в лучистом обрамлении, одно из которых усердной галерой с подчеркнутыми рядами весел вырвалось далеко вперед остальных, переливаясь и рдея, и меняя окрас и форму на ходу.

Негр поднялся на холм, откуда взирал на бивуак, где суетилось множество народу и откуда в пустое небо потянулись, подобно обгоревшим в пламени ада рукам, скрученные ленты черного дыма.

Скоро народ заприметил постороннюю фигуру и глазел на нее, словно это явление Христа. Высокорослый зыбкий силуэт негра, мреющий на фоне разгоряченного солнца, которое прокладывало себе путь сквозь вязкую массу грязно-черного, перепачканного копотью утреннего неба.

Негр шел к ним, неторопливо и осторожно спускаясь с холма и отыскивая тропу босыми ступнями. Промокшие сапоги он связал веревкой и перекинул ее через плечо. Ковбои, среди которых и чернокожие, и краснокожие, и белые, и бог знает, какие еще, встречали негра дружелюбно – как какие-нибудь ветхозаветные старцы, принимающие в гостях безымянного пророка, кто говорит не словами, а делами.

Безносый старик плыл сквозь расступающуюся толпу, одетый в тяжеловесный непромокаемый макинтош и прочие выгоревшие под солнцем одежды. Его долговязая фигура с кривыми ногами и лопатовидными ладонями походила на чучело птеродактиля, на которое напялили прохудившиеся чулки и траурный мятль из состарившейся человеческой кожи. Ковбои, этот полукочевой народ, обреченный на постоянные скитания, кто полуголые, кого он застал за бритьем, кто нагие, кого он застал за тем, что они подмывали срам и сливали нечистоты у ручья, все застывали и поглядывали на него с любопытством.

Негр снял шляпу и опустил руку к груди, словно находился в церкви, и хотя он улыбался – лицо его было странно невыразительным, как гримаса безносого каменного истукана с островов пасхи.

– Я ищу мужчину, известного как Медвежий Капкан! – произнес он громко.

Молодой чернокожий парень, обнаженный по пояс, сидя на табурете, ловко брился над лоханкой с водой, вертя головой так и сяк – глядясь в смутное отражение, куда осыпались клочья срезанной бороды.

– У вас, мистер, к Моррису дело какое-то? – спросил он.

– Этот мужчина предлагает тысячу долларов любому человеку, кто принесет ему голову Красного Томагавка, – сказал негр.

– Ага. Но при вас, мистер, я только одну голову вижу. Да и та у вас на плечах.

Негр не ответил.

– Вас как зовут, мистер?

– Барка.

Чернокожий смыл пену и утер лицо льняным шейным платком, а затем поднялся, взял лоханку и выплеснул содержимое в ручей.

– Ну, мистер, могу сказать вам, что Медвежий Капкан ранним утром ушел в прерию со своими одомашненными лакотами, а вернется только к вечеру на игрища, когда будут празднования и песни.

– Я подожду.

– Как хотите, мистер.

К вечеру небо раскинулось над их бивуаком сплошным испещренным звездами киворием, как над усыпальницей умерших царей. Пустая прорубь луны среди безрыбного океана, откуда нечего черпать. Созвездия грааля, орла и циркуля. На открытом просторе среди взвивающихся пламенных знамен им было жарче, чем данайцам, толпящимся в чреве деревянного коня.

Они праздновали чуть ли не до раннего утра, на протяжении всей ночи. Полубезумные лица в темных и одновременно ярких тонах пламени костров. Странные фигуры в лунном свете и непроглядных клубах жгучей пыли. Только негр оставался недвижным среди оглушительных воплей и безудержных плясок, на вытоптанной тысячами следов арене, ограждением которой служила наспех составленная живая изгородь из окрашенных в землистые оттенки переплетающихся и вспотевших человеческих тел.

Они напивались и веселились, и толкались, и наваливались друг на друга, и делали ставки, перекрикивая один другого. Самые храбрые поочередно влезали на сумасшедшего гогочущего мустанга, брыкающегося хлеще самого дьявола, от взмокшей холки которого поднимался раскаленный пар.

– Загони его!

– До смерти! До смерти давай!

– Вот прыткий сучий сын!

Все это действо напоминало сценическую постановку, как в дешевом гастролирующем театре, на гнилых подмостках которого выплясывали соломенные паяцы в карнавальных нарядах с перемешанными в клею опилками в башке, цветастые качина и деревянные марионетки, скоморохи и еще какие-то жутко загримированные актеры в париках и масках.

Танцевали все.

Всем бессмысленно-вопящим гуртом они вытворяли комическое скоморошество, а с ними дикий запыхавшийся мустанг и великая блудница, чьи платья подлетали в неистовой пляске и оголяли ту ее область, где багровели массивные и принявшие в себя множество мужей детородные органы. Фоном этому безумному маскараду служили нарисованные солнце и луна. Столь же искусственные, мертвые и выделанные, как все остальное здесь. Равные в своей нарисованной и фальшивой славе прочим небесным светилам, вырезанным из подметок, бумаги и картона.

Бледно-голубые бутафорские шары в глубине полуночного шатра на уподобленной небосводу перегородке, где само мироздание расшатывалось и зыбилось от умопомрачительного топота сотен разгулявшихся мужчин.

Пламя костров взмывало ввысь, к переливающимся впадинам затемненной черноты, принимая формы человеческих тел, среди которых негр увидел танцующего горбоносого мужчину, чье багрово-красное лицо с крупными очертаниями, все размалеванное охрой, казалось ему неузнаваемым и знакомым одновременно. Он походил на римского цезаря или на вождя индейцев, и одеяния его, дарованные ему пламенем, соответствовали образу: из-под наплечной накидки, похожей на роскошное пончо, виднелся торс, обезображенный старыми шрамами, а голову его, которую горбоносый запрокидывал в пляске, украшал тяжеловесный, волочащийся по настилу из досок венец, составленный из длинных, тоже разукрашенных всяческой пестрядью перьев орла, как своеобразная корона индейских вождей.

Он скакал по дребезжащей сцене среди прочих кукол и марионеток, взмахивая согнутыми в локтях руками и подражая птице с лучистым оперением над головой. А рядом с ним, в белом крестильном анаволии, плясал безвестным актером темнокожий младенец, словно новорожденный прозелит, готовящийся войти в лоно иной религии. Это обезумевшее дитя серебряного доллара, благословленное самой землей и отмеченное в порожденном ей огне.

Дитя, чье племя будто бы родилось от противоестественного ритуала. Дитя с ясными глазами и кипящей в них кровью; дитя с бескрайней душой, распахнутой и безгрешной, как прерии Саскачевана, где в лучах ослепительного солнца пылает хесперостипа.

Во лбу его горели тысячи солнц, в груди билась тысяча сердец, и зов его был зовом тысячи голосов. И полуголые языческого обличья мужи вокруг гогочущего мустанга прыгали и толкались, кричали и хохотали, и обращали к небу огрубевшие мозолистые ладони и обветренные лица, будто ждали, что некие высшие силы по прорицанию явятся на этот импровизированный амфитеатр для коронации и духовного пробуждения их, чтобы доверить их пьяной братии величайшую из тайн человеческих и господних.

– До смерти! До смерти!

Скандировала публика.

– Давай, сучий сын! Добей его!

И вздох разочарования прошелся в толпе, когда мустанг сбросил очередного всадника. Негр, возвышаясь среди них, вспоминал свою собственную молодость беглого раба, пересекшего границу конфедеративного штата и пополнившего своей безликой тенью зловонную армию северян, с которыми плечом к плечу воевал, как воюют и пропадают волны в бесславных пучинах морских. Воевал, ходя по кровавой стране, где были рвы, словно братские могилы, устланные телами изувеченных солдат и лошадей, которых втаптывали в размокшую грязь. И был огонь и мерзость запустения, порох и смерть, и кровавые, покрытые выжженным бурьяном холмы, и облысевшая от войны земля, и ад кромешный посреди темноты в кроваво-красных вспышках над Аппоматокским судом, и сгорающие заживо солдаты, и обезглавленные капитаны.

А после войны негр скрылся далеко в жаркой, красной и безбожной мексиканской стране, где плясал с людьми в кабаках и с бешеными быками на триумфальных аренах в танце, который становился последним для людей и быков.

После он исчез и прозябал под печатью пещерных рисунков первобытного народа. В безжизненной пустыне, где царит бесконечная ночь, и мотыльки хлопочут у единственного источника света. Кроваво-красного коралла ночи.

Они летят к своей неминуемой погибели как языческие цари, ведомые притягательностью жара обещанной власти. Он странствовал по опустошенным краям и сделался единым с землей, чье раскаленное ядро стало сердцем негра. Ее плавящиеся горные породы стали его кровью, а солнце и луна – всевидящими глазами его. И воды мировых океанов были покрыты его кожей, и негр жил в тишине и во мраке долгие годы, ступая по камням и траве беззвучно и бесследно.

Ни орел, ни ястреб, ни ворон не замечали того, как негр жил, принимая роды у самой окровавленной матери земли. Его семья была повсюду, и негр не знал одиночества или скорби, любуясь листопадами, ярко-красными как капли крови.

До сегодняшней ночи он не вспоминал прошлую жизнь невольника, беглеца и солдата, жизнь танцора и богатыря с горячей кровью и головой, что мог голыми мускулистыми руками, упершись пятками в песок, содрать кусок шкуры с живого быка. Нет, дни не всегда были коротки, а ночи не всегда долги. Все менялось стремительно как в пляске.

Он жил в лучах солнца, в огне, от которого расцветали травы, в запахе, источаемом омытой ливнями плодородной почвой. Они его семья, и он был родственным им по крови, по духу, бродя среди черепов с пустыми глазницами, наполовину увязнувших в песке, будто эти черепа и кости – древние руины храмов и церквей, памятники стародавнего порядка.

Он откапывал большие и белые отполированные ветром и песком черепа, будто принимал роды, а эти черепа – были новорожденными детьми самой матери земли, которых она производила из своей бездонной утробы.

Черными паучьими пальцами негр постукивал по полым костям, любуясь пустым внутренним пространством черепов, похожих на купола. И пока эти артефакты нетронутыми покоились среди пустыни под солнцем, и ветер наполнял их жизнью и голосами, они пели хором на забытом языке мертвых подобно колоколам в церквях, большим и маленьким, пробужденным великим духом. И негр служил духу много-много лет, пока дух не послал ему сына, с которым они жили, как орлы. И пусть зимы были холодны, а огонь казался нарисованным замерзшей кровью на остылом могильном камне, но лета были жарки, как солнце, а затем в их дом пришли ловцы орлов. На том все и завершилось.

Когда с выдохшимся мустангом наконец-то было покончено, то последний наездник повалился в пыль. Несчастное измученное животное издыхало в собственной остывающей ярости. Оно бессильно рухнуло на подогнувшихся ногах и, немедленно ловким ковбоем стреноженное, медленно теряло сознание среди тысяч и тысяч размытых и отчетливых следов копыт и сапог. И вялый живот его с хрипом подымался и со свистом опускался, и даже среди человеческого гомона негр мог расслышать то нарастающее, то угасающее клокотание в желудке животного. Песок стелился по-новому у его вибрирующих ноздрей. Дыхание прерывалось и, казалось, что вот-вот мустанг испустит дух, словно побитый палками святой, претерпевший великие мучения во имя своей веры.

– Ножом по сердцу мне такое вот варварство, – сказал черноволосый мексиканец у негра за спиной. – Но парням как-то надо развлекаться.

Он стоял, сложив мускулистые руки на широкой груди и оттопырив локти, и в глазах его отражалось множество огней.

– Я ищу человека по имени Медвежий Капкан, – сказал негр, продолжая смотреть на издыхающего мустанга.

– А на кой черт он тебе, старик?

– Хочу говорить о моем сыне.

Черноволосый пожал плечами:

– А кто твой сын?

– Он убит от руки Красного Томагавка. И я ищу мужчину, который платит тысячу долларов за голову Красного Томагавка.

– Ты что, убил Красного Томагавка? – спросил черноволосый, и глаза его вспыхнули.

– Нет, но я убью, – ответил негр.

– Все так говорят. Но пока я его головы не видел.

– Увидишь. И очень скоро.

– Да?

– Я знаю, где он.

– Пойдем, папаша, в сторонку, потрындычим. Меня, к слову, Моррис зовут, но для приятелей моих – я просто Медвежий Капкан.

Черноволосый сопроводил негра через бивуак к реке, где опустился на колени, погрузил ладони в воду, пошевелил пальцами и ополоснул вспотевшее лицо.

– Оплакиваю в сердце своем и твою потерю, – сказал он.

Поднялся, отряхнул руки и вытянул из кармана штанов коробок спичек, коротко глянул на негра, вопросительно вскинув бровь.

– Закуришь?

Негр не отозвался. Он задумчиво глядел на черную и блестящую, как смола, реку. Там, где изжелта-белые в лунном свете наносы перемещались по дну бесформенными массами, муаровая поверхность воды меняла оттенок, то светлея, то темнея, то опять светлея.

На противоположном берегу, на фоне наспех нарисованных контуров леса, состоящего из смеси дубов и ракитника, он увидел оставленную лодку.

Пока черноволосый прикуривал, негр медленно поднял руку, держа указательным и большим пальцем золотую монету. Странную и древнюю. С оттиском профиля языческого царя – который, казалось бы, оживал в отраженных отблесках лунного света.

– Ну что, старик, расскажешь мне, где Красный Томагавк?

– Вот, – сказал негр.

Черноволосый поглядел на монету.

– Не пойму, папаша, что это?

Негр изменился в лице:

– Возьми, это деньги.

– А зачем оно мне?

– Возьми.

– Похоже, древняя монета.

– Золото есть золото.

– Это мне? – спросил черноволосый.

– Это тебе, возьми ее.

Черноволосый покосился на монету, потом на негра.

– Для чего она мне, папаша?

– Не возьмешь?

– Не возьму. Как-то не хочется. Она не моя. Ты мне вроде бы собирался сказать, где Красный…

– Сперва возьми монету. Я дарю ее тебе.

– Слушай, старик. Я мужик суеверный. И чужое не возьму. Лучше бы тебе перестать действовать мне на нервы.

– Думаешь, это проклятое золото?

– Ну если ты так запел, то счастья от этой монеты не жди. Чья она, кстати? Твоего сына?

Негр сунул монету в карман.

– Жизнь моего сына не принадлежит тебе. Она есть проклятое золото, а я – его проклятье, но ты хочешь взять жизнь моего сына. Беря ее, ты получаешь и проклятье. Ответь, чем монета хуже? На ней нет проклятья. Возьми ее, откажись от моего сына.

Черноволосый недоуменно поглядел на негра. 

– Ты что несешь? Ты кто такой?

– Мой сын Красный Томагавк, – сказал негр. – В его жизни для тебя ценности нет, а в этой монете – она есть. Ее ты обменяешь на постель, на пищу, на блудную женщину. И Господь простит вам нищету вашу. И я прощу.

– Твой сын – Красный Томагавк?

– За голову Красного Томагавка ты обещал тысячу долларов, и другие дети божьи соблазнились сим нечистым динарием. И за этот грех я превращу ваши праздники – в траур, а песни – в плач, и танец ваш будет на раскаленных углях и на черепах.

Черноволосый обронил папиросу и попытался вытащить из кобуры револьвер, но негр уверенно сократил дистанцию между ними. Они оба положили ладонь на оружие. Черноволосый пыхтел, боролся и попытался выстрелить – но курок сходил вхолостую, защемив грубую, как мозоль, складку кожи между указательным и большим пальцем негра. Он вытащил револьвер из кобуры, вскинул свободную руку и закатил черноволосому хлесткую оплеушину наотмашь. Черноволосый потерял равновесие и повалился на спину. Негр прильнул к нему, зажав его раскрывшийся рот и просунув между своих пальцев в горло Медвежьего Капкана револьверный ствол.

– Смерть, – скрипящим тихим голосом проговорил негр. – Смерть! В жизни нет ничего важнее смерти! И кому ты хочешь поручить свою? Пусть тела наши умрут – но я погибну на своем пути, а ты на чужом. Твой страх, я вижу его в глазах. Твое тело становится чужим тебе. Ты уже не его часть. Ты далеко и освободился. Ты ощущаешь свободу от всех тех тягостных вериг, которые на себе нес и о которых даже не подозревал. Мы сами себе враги, ты знал?

У черноволосого лился пот по лбу, и старый негр вцепился ему в душу своими безумными яростными глазами. Мексиканец почувствовал ниже живота странное безволие и оцепенение, и судорогу, будто кто-то поймал его, как он ловил арканом диких мустангов – и теперь некогда бесстрашный мужчина ощутил бессилие и тошноту. На него снизошло осознание конца. Словно его желудок как водянистый мешок с сокровенным содержимым, с сущностью его жизни, держат на ладони.

И достаточно было одного движения, чтобы произвести хирургическое изъятие его сердца, живота, печенок, как в древности творили жуткие бездушные длинноволосые колдуны, просовывая свои черные костлявые руки сквозь плоть к самой сущности человеческой.

Черноволосый прыгающими глазами пытался всмотреться, будто ухватиться за обезображенное лицо негра, темное, равнодушное и испещренное морщинами, как у древнего вампира, в чьих жилах течет смесь песка и фараоновой крови.

Старик тенью простирался над черноволосым. Безликий, безносый. Глиняное творение искусных рук и чуждой эпохи. Длинноволосый назорей, чернокожий потомок Самсона, библейского судии, что воскрес из-под руин мерзостного филистимского капища и вознесся над гнилью, ступая босыми ступнями по позолоченной золе и бесплодному пеплу нового проклятого тысячелетия.

– Ты охотник на чужих сыновей. И ты именуешь себя отцом? Но ты не отец. Пусть мой сын не от твоей крови. Пусть он не от твоего семени. Но это дитя – оно как ты. Подняв руку на сына человеческого, ты эту руку потерял, как и все, что было в тебе человеческого. Что творишь ты в мире? И по какому праву, я спрашиваю. За кого ты выдаешь себя? За чьего отца? Давая награду за голову одного сына чужим сыновьям, испорченным, как ты сам, ты сеешь смерть среди детей, но и пожнешь – смерть. И я – эта смерть. Твоя смерть. Этот путь – мое самопожертвование ради грядущих сыновей. А ты? Неужели жаждешь видеть, как сыновья твои становятся каннибалами и людоедствуют над плотью друг друга? Как можешь ты называться отцом, когда сердце твое – мертвая пасть льва.

Черноволосый прикусил ствол револьвера и зажмурился. Негр склонился к нему еще ближе:

– Мой сын, кого вы окрестили Красным Томагавком. Кровь на его руках, но его дела – чужды ему. Он повинен лишь в том, что изгнан с земли, где жил. И вы, что сотворили этот мир и его пути, не предложили моему сыну никакого другого пути, кроме пути насилия и крови. Вы не знаете иных путей. И мой сын принял ваш путь, пусть и не проложил его – но он пройдет его от начала и до конца. А в конце его буду ждать либо я, либо моя могила.

Черноволосый попытался что-то сказать.

Негр вытащил ствол револьвера у него изо рта, схватил мужчину за шею и предплечье и, брыкающегося, потащил по берегу. Они вошли в сопротивляющуюся воду, и негр, окунув мексиканца за не имением подходящей в эту крещальную купель, смотрел в небо безрадостными глазами и монотонным пасторским голосом принялся вещать нараспев.

– Ты, кто натравливал сыновей на сыновей, мои руки – твое распятие. Ты, отец, который охотится на чужих сыновей. Почему охотится он на детей из собственного рода? Или он перестал быть человеком, а сделался зверем, охочим до плоти? Ты ешь Христову плоть, чтобы утолить земной голод. Ты пьешь Христову кровь, чтобы утолить земную жажду. Но это дела слепца! Ничто не может исчезнуть бесследно. Твои поступки оставили за собой кровавый след – и он привел меня к тебе. Ничто не бесследно. Ничто не исчезнет. Это невозможно. Я знаю. Те, кто охотятся, всегда преследуют дичь. Они идут и за мной.

Черноволосый провалился в удушающий мрак, почувствовал, как во всем теле пульсирует кровь, и стучит сердце. На поверхности реки лопались десятки бесцветных пенящихся пузырей, и мексиканец беспомощно бултыхался, словно дитя, новорожденное и еще не вступившее в обладание членами тела своего. Где-то совсем далеко, мерещилось, что в нездешних сферах творения, зажглись первые рассыпавшиеся искры. Медленно занималась кровавая заря, словно ее высекало кремнем одичавшее человеческое племя, которое самой ночи древнее.

– Эй! Что за… Черт! Все сюда! Парни, Морриса убивают! – крикнул вышедший к реке гнилозубый ковбой, выплюнув жеваный табак и обронив пустые ведра. Секунду промедлив, он потянулся к кобуре за револьвером, но увидел, что негр уже держит его на мушке. И тогда гнилозубый принялся стрелять от бедра, ребром ладони быстро-быстро застучал по спице курка, ставя его на взвод и почти одновременно спуская, и каждое его движение сопровождалось гремучим дымно-красным всполохом, а плюющийся пламенем ствол от такой стрелковой прыти брыкался не хуже мустанга. Пули разлетались во все стороны, что дробь на дальней дистанции. Вторая пуля из револьвера ковбоя влетела Моррису в ягодицу, но он уже был мертв и ничего не почувствовал, другие пули шлепали по реке как детские ладошки и всплескивали фонтанчики.

Негр выстрелил один раз.

Убил.

Выбросил оружие и, рассекая воду, принялся грести лопатовидными руками. Еще четверо мужчин, индеец, двое чернокожих и белый, шумным гуртом ввалились на берег, окруженный черно-синими стволами предрассветных деревьев. К ним присоединялись и новые стрелки. Звучали протяжные звуки стрельбы и зычные выкрики в прибрежном камыше.

Негр прыгнул в лодку, ножом перерезал швартов, и стремительное течение понесло его прочь к возобновляющейся равнине, куда, с винтовками наготове, высыпал карательный конный отряд полуголых после попойки скотоводческих детективов. Они немедленно открыли стрельбу.

Негр взял сверток, из которого торчал приклад; длинными руками раскатал рулон из толстой пряжи, поставил перед собой мушкет, будто рыцарь, ставящий меч и произносящий молитву перед смертным боем. Большие и ясные глаза его, как у стариков, что сохранили свой разум, глядели поверх реки, испещренной отсветами ранней зари. Паучьи пальцы тем временем проделывали крохотную работу. Он наполовину взвел курок, нашарил рукой коробочку с жестким чехольчиком, откуда извлек бумажный патрон. Надорвал бумагу стариковскими ногтями и отсыпал пороховую затравку на открытую полочку. Замкнул серебристую крышку и облизнул губы, продолжая разглядывать реку и преследующие его силуэты на равнине.

– Он там! Стреляйте! Стреляйте!

– Он Морриса убил!

Негр высыпал порох из бумажного патрона в ствол и, взяв шомпол, будто смычок, запыжил пулю, оторвав кусок ткани от своей старой одежки.

Яркие отсветы плясали на поверхности темной реки. Негр уперся в дно лодки коленом, прицелился из длинного, как шест для знамени, мушкета с кремневым замком и блестящим в отраженном свете ударником. Мушкет был уже старый, туго-натуго перемотанный пенькой у середины и по краям ствола, у казенника. Расшатанные шпильки износились и не удерживали расщепленное ложе с потертым стволом.

Негр прицелился, только дыша и оставаясь глух к тому, что пули с треском прошибают края лодки. Медленно и неестественно, как мерцающие миражи на фоне металлического солнца, которое словно инфернальное существо выползало из своей окаменелой раковины, темные фигуры конников перемещались против ветра по вызолоченной равнине в сопровождении коротких вспышек. Негр выбрал мишень и спокойно выстрелил в первого. Спустя мгновение тот, как акробат, исполняющий сальто, вылетел из седла с пулей в горле.

Над вращающейся поверхности воды прокатился серебристо-серый дымок.

Крики затихали.

Река унесла лодку.

Отряд прекратил преследование, и негр опустил мушкет. Несколько часов он, сидя в изрешеченной пулями лодке, шел по течению реки и вслушивался в плеск блестящих волн. Мир медленно утопал в неестественно-темных сумерках, стало холодно. Негр погрузил лопасть длинного весла в воду, наблюдая за создаваемой им голубоватой пенящейся ватерлинией, а потом посмотрел на дно лодки, где плескалась багрово-красная речная пена. Он ощупал свои одежки, промокшие от крови, и подумал о своем названном сыне, чью мать давным-давно задушил.