Глава 14. Смех человеческий

Холидей, безумными глазами вперившись в расступающуюся темноту, видел бесконечное пространство. Предметы творения вокруг казались ненастоящими, как монументальные поддуги и бесчисленные пратикабли, а пейзаж вдалеке – мерещился ему наспех нарисованной подделкой. Он не изменялся и не надвигался, и не отдалялся. Совершенно статичный и одномерный, будто бы колоссальный мираж какой-то чужой, чудесной и невозможной вымышленной страны.

Из бокового кармашка седельной сумки Холидей извлек нож и, аккуратно вращая запястьем, перерезал веревку, снял с шеи петлю и помассировал предплечья. Не вылезая из седла, он преодолел верхом несколько миль, скача по возможности напрямик, а затем борясь, как с застывшим морем, с набегающим рельефом, сформированным наподобие раковины.

Все тут выглядело причудливо, словно сам бог, имитируя тектонические процессы, намеренно коробил и мял эту землю голыми мускулистыми руками, как бумагу, стараясь придать ей древний вид; с тысячей насыпей, произошедших от естественных условий вертюгаденами и поворотами вокруг волнообразных холмов, чьи силуэты вздымались и опадали, и опять вырисовывались в дымке, будто двигались вслед за изнуренным всадником сквозь полосы стремительно меняющегося ландшафта.

Холидей не заметил, как ночь сменилась днем, а день – ночью. Он лежал без сна на твердой земле, а с рассветом вновь был в седле.

Порез неба с каплей крови солнца. Ящерка, изогнувшись на однобоком валуне, вскинула мордочку к пурпурной дали. Ее гладкое тельце дрожало в знойном воздухе, но когда Холидей моргнул, ящерицы и след простыл.

К полудню он уже пересекал территорию пространной лесосеки. До краев горизонта пни и вывороченные коряги, повсюду ковром лежали буро-черные шишки и кора, втоптанные сучья и придавленная трава. Облысевшая земля там, где стояли груженые телеги и примитивный бивуак; а где раньше лежали поваленные деревья, там остались на память длинные углубления и проплешины в потемневшей почве, похожие на древнеримский акведук. Повсюду стелились узорами мелкие камешки, чей незыблемый порядок нарушен; и хотя все тут, казалось, давным-давно застыло замысловатым рисунком, как трещины на озерном льду, но, если прислушаться, до сих пор можно различить звук, который мягкое покрывало из массы влажного валежника хранит и неизменно пробуждает в момент своей повторной смерти, заново ломаясь под тяжеловесной поступью лошади.

Пройдя лесосеку, Холидей услышал неподалеку короткую вспышку стрельбы. Мужские и женские крики.

Он повернул голову в направлении звуков и заметил над верхушками сосняка серебристо-черную ленту дыма. Из оружия у него остался только запасной револьвер длиннолицего с ореховой рукояткой, заряженный пятью патронами.

Холидей попробовал прицелиться в парящую белокрылую птицу, совмещая прицельную борозду с мушкой. Затем спрыгнул с лошади и, вцепившись ей в загривок, повел ее к сплошному сосняку, перемежающемуся светло-коричневыми прогалинами.

Холидей оставил лошадь и, на корточках, перемещаясь с оружием наготове и ориентируясь по звукам стрельбы, то стихающим, то повторно гремящим, пришел к небольшому охотничьему домику из кирпича, с блестящей на солнце черепичной крышей. Прилегающая к нему лужайка вмещала в себя множество разнообразной утвари. 

Холидей заметил четверых, в шляпах, с патронташами, пересекающимися на груди, вооруженных ружьями, карабином и револьверами.

Темные фигуры в темных перепоясанных одеяниях, похожих на одеяния иезуитских миссионеров, а поверх – пропылившиеся пальто.

Один из них смеялся и перезаряжал кавалерийский шестизарядник.

Косоглазый юнец, прятавшийся за домом и оглядывающий трупы застреленных приятелей, выбросил свой револьвер и крикнул, что сдается.

Холидей увидел, как косоглазый поднял руки, в одной из которых держал шляпу, и, причитая, медленно направился в сторону стрелков.

– Не стреляйте! Я безоружный, не стреляйте, ради бога! Я не буду сопротивляться, кровью Христовой, во имя людей пролитой, клянусь! Не убивайте, я жить хочу, не убивайте. Я не стрелял в вас!

– На пузо падай, сучий сын! – скомандовал ему курильщик с папиросой в щербатом рту. – Кто еще тут с вами, отвечай!

Косоглазый распластался перед ними:

– Никого, клянусь! Только мы втроем, а я их образумить пытался!

Курильщик приблизился к дому и оповестил тех, кто внутри, что он представитель закона, а преступники обезврежены.

– Уйдите! – ответил ему женский голос.

– Не стреляйте, мэм! Я только хочу помочь, мое имя. Самуил Хардорфф. Со мной мои братья-иезуиты. А как вас зовут?

– Я сказала, уйдите, или я не ручаюсь за себя! Я буду стрелять, если вы хоть пальцем притронетесь к двери! Клянусь своей жизнью, первого, кто попытается войти – я уложу прямо там, где он стоит!

Курильщик отступил от дома и опустил карабин.

– Я вас услышал, мэм! Громко и ясно. Но прежде, чем мы уйдем, мой долг как служителя путей, которые исповедует господь и закон, удостовериться, что вам не требуется помощь.

Спустя минуту-другую женщина отозвалась дрожащим от ярости голосом:

– Я благодарю вас, я искреннее благодарю, но эти нечестивые мерзавцы не успели до меня добраться! Кто бы вы ни были, я благодарю вас! Но у меня в руках ружье двенадцатого калибра. Оно заряжено, и я напугана и одновременно разозлена как ад! Эти богомерзкие сукины дети застрелили моего пса и пытались склонить меня к развратным действиям насильственным путем и угрозами! Но видит бог, что я благочестивая христианка и никогда бы не попрала тело, дарованное мне господом, греховными утехами и страстями! Не вынуждайте меня защищаться, просто уйдите или, клянусь чреслами мадонны, я опустошу ружье в любого, кто сюда войдет!

– С минуты на минуту мы уйдем, мэм! – курильщик затянулся и втоптал окурок в пыль. – И даю вам свое слово, вы нас не услышите, не увидите, не почуете, и мы больше не доставим вам неприятностей! Но здесь пара-тройка трупов… И я подозреваю, что вы захотите в качестве компенсации оставить себе ценности и деньги, если таковые имеются у этих сукиных детей! И, видит господь, вы этого заслуживаете! До свиданья и всего наилучшего вам!

Он повернулся к приятелям, к трем иезуитским миссионерам, как он сам.

– Вы трое – по коням, тут больше делать нечего.

– А с ним что? – спросил тип с кавалерийским шестизарядником.

– С нами пойдет. Отведем его подальше и казним за преступления.

Косоглазый посмотрел на них: 

– Нет! Кровью Христовой молю, прошу по-христиански, как человек человека! Не убивайте, я жить хочу!

– Как человек человека?! Ты? Меня? – расхохотался тот, кто назвался Хардорффом. – Ты чертов насильник!

– Нет, умоляю!

– Поздно, парень.

Один из стрелков разрядил револьвер косоглазого и, держа патроны, из которых от трех остались стреляные гильзы, сказал: – Ты вроде кровью Христовой побожился, что в нас не стрелял.

– Я… я…

Они рассмеялись, когда гильзы посыпались на землю.

– Я… Умоляю, не нужно!

– Смирись, гад, потрать последние вздохи на покаяние! Твой путь на этой смертной и безнадежной земле подошел к своему завершению…

Косоглазый опустил голову, сгреб в ладони землю, швырнул им в глаза и вскочил, задыхаясь и бормоча. Опрометью помчался через лужайку.

Раздались выстрелы.

Пули со свистом влетали ему в затылок и спину, прорывая одежки, прошибали насквозь и вылетали в кроваво-красной дымке из груди и живота, выбрасывая наружу перемешанные внутренние органы и кровь.

Косоглазый мальчишка, умолявший о прощении еще секунду назад, а теперь нашпигованный свинцом, с гримасой на обезображенном лице еще пытался ступать, но перепутал, на какую ногу и, не удержавшись, рухнул в пыль.

– Пора в путь.

Четверо расселись по коням, Хардорфф громко извинился перед запершейся в доме женщиной за предоставленные неудобства, и они уехали.

Холидей некоторое время выжидал, что будет дальше. Он увидел, как молодая женщина с ружьем в половину своего роста выглянула из охотничьего домика, приоткрыв дверь.

Двор был устлан трупами и залит кровью. Женщина была красивой, с длинными волосами, чумазым лицом, тонкой шеей, она напомнила Холидею его старшую сестру. Облизывая потрескавшиеся от жажды губы, он понаблюдал, как женщина опасливо проходится по собственному двору, подходя к трупам, чтобы пнуть их, плюнуть и обругать.

Холидей умирал от жажды, во рту было сухо как в пустыне, но рисковать столкновением с разъяренной дамочкой он не хотел. Шанс получить заряд дроби был выше церковного шпиля, поэтому он обогнул дом стороной, стараясь держать женщину в поле зрения; и когда она отошла далеко от домика, остановившись рядом с трупом застреленной собаки, Холидей прошмыгнул в приоткрытую дверь, быстро осмотрелся в поисках воды или хотя бы чего-нибудь съестного.

– Что за чертов бардак!

В доме царил беспорядок, и с порога Холидей зацепил ногой железный ковш, прогрохотавший по деревянному полу, на котором валялся еще один труп мужлана с раскуроченной грудью.

Застрелен из ружья.

– Кто здесь!? – послышался голос женщины.

Холидей застыл.

– А ну выходи, ублюдок! Немедленно! Выходи!

Он выглянул в окно, но женщина осталась стоять в отдалении, не решаясь приблизиться. Он видел, что она направила ружье в сторону дома.

– Я не причиню вам вреда! – выкрикнул Холидей и, подумав, добавил. – Клянусь! Я приличный человек!

– Кем бы ты ни был, пошел прочь из моего дома! Я считаю до трех! Выходи! Немедленно! Один! Два..!

– Я просто хочу воды!

– Три!

– Я только хочу воды! Я умирают от жажды…

Холидей выглянул в окно, и тут же прогрохотал выстрел, затрещала стенка и посыпались осколки стекла. Он выругался, испугавшись, что те четверо могут услышать выстрел и вернуться.

Переступая через разбросанные предметы – стулья стояли, стол был перевернут – он быстро прошел к другому окну и, открыв его, выпрыгнул с противоположной стороны дома, кинувшись прочь.

К вечеру Холидей очутился в небольшом городке, название которого недостойно упоминания хотя бы потому, что постоянно менялось; и к тому времени, как сии беззаконные края минует очередное столетие, этот захолустный городишко сменит еще тысячу имен, и приходящие сюда и уходящие отсюда будут выдумывать для него соответствующие своим делам имена; и каждое из них будет запамятовано, не сумев рассказать ни о чем.

В глаза Холидею бросился длинный и пронзающий небо кровоточивый шпиль недостроенной или достроенной, но наполовину разрушенной и разграбленной церкви, которая зияла пустотелыми внутренностями, отбрасывая с возвышенности, как проповедник, зловещую ажурную тень на паству напуганных однотипных деревянных домов и старых жилищ из кирпича-полуфабриката, смеси навоза и соломы. Холидей подозревал, что здешний народ выделан из той же материи, что и их дома.

По полупустым выметенным ветром улицам слонялась сонливая публика. На стенах деревянных домов волдырями облупливалась обесцветившаяся краска. Холидей проехал вдоль сквозной проржавевшей ограды, за которой мерзопакостным скелетом, словно это скелет овдовевшей невесты, просвечивала увитая мертвыми лозами полусгнившая беседка, выкрашенная лоснящимся в лучах вечернего солнца засохшим птичьим пометом.

Прислушиваясь к неразборчивым голосам и взвизгивающему щебетанию местных птиц, Холидей спешился и оставил бесхвостую лошадь длиннолицего привязанной к решетке на окне.

Погладил ее по морде и прошептал:

– Хорошая, спасла меня.

В набедренной повязке из лоскута грубой мануфактуры, прикрывающей срам, он вошел в лавку старьевщика. Запер за собой дверь и перевернул задом-наперед картонную табличку с надписью "МЫ ЗАКРЫТЫ".

Старьевщик, немолодой розовощекий и полнотелый мужчина в роскошной жилетке, проследил за телодвижениями одноухого бритоголового незнакомца, который спокойно приблизился к прилавку и шмякнул несколько пятидолларовых купюр и серебряных монет, попросив подобрать для него простенькую одежду, чтобы одеться, и какое-нибудь дешевое ружьишко, чтобы стреляло.

И хотя старьевщик в первую секунду поразмыслил направить незнакомца к портному за одежками и к оружейнику за ружьем, но не позволил себе произнести свои рекомендации вслух, а потому, предписав подождать, скрылся за перегородкой.

Холидей облокотился на прилавок и, мечтая поскорее добраться до питейного заведения в конце улицы, принялся разглядывать товары, а были здесь вещицы всевозможных толков, сортов и назначений. И пока розовощекий толстяк подбирал для своего покупателя плащ, тот заинтересованно разглядывал стоящий в дальнем углу помещения поблекший персидский ковер, напоминающий самокрутку, давно выцветшую и начиненную пылью вместо табака.

Он повернул голову и стал изучать репродукцию голгофского креста с удивительными подробностями и поразительную модель церкви в миниатюре, которая была выделала с тонким византийским мастерством, воспроизводящим достоверные детали. Среди пылящихся безделушек Холидей приметил еще множество любопытных вещиц, но вот уже полнотелый мужчина подозвал его и расстелил по прилавку, разглаживая вспотевшими ладонями, широкую и длинную одежду без воротника, с двумя парами застежек и рукавами, в которую можно было облачиться как в плащ, а сверху положил простенькую безрукавку, штаны и старые туфли.

Пока Холидей переодевался, старьевщик принес ружье и положил на витрину, протерев сухой тряпкой какое-то пятнышко, а затем бросился описывать достоинства оружия, хотя Холидею было очевидно – это хлам. Приклад будто бы привинчен от другой, более древней модели ружья, длинноват и неудобен. Клеймо сбоку на восьмигранном стволе старательно спилили. Прицельная прорезь запылилась и мушка отсутствовала. На потертой накладке у курка изображение хищного животного, по-видимому, лисы. Само ружье в бытность свою было кремневым, но местным оружейником переделано под капсюль. Над жерлом запальника насажена отливающая опалово-алюминиевыми оттенками фигурка наподобие раковинки моллюска с просверленным в ней своеобразным свищем с резьбой для ввинчивания наковаленки для разбивания капсюля.

Холидей взял ружье и прицелился.

Старьевщик кашлянул в кулак и нетерпеливо переступил с ноги на ногу.

– Бьет далеко? – спросил Холидей.

– На сотню ярдов! – перекрестился старьевщик.

– Хорошо. Но покажи-ка мне лучше дробовик, который у тебя под прилавком.

Когда Холидей вышел от старьевщика, то отвязал лошадь от оконной решетки и направился в питейное заведение.

К позднему вечеру начался ливень, и множество народу набилось в двухэтажную залу. Они снимали промокшие шляпы с голов и отряхивали их, смахивали с таких же промокших насквозь плащей приставшие капли воды и, рассаживаясь за столами, они шли, хлюпая промокнувшей обувкой; все как один были раздражены, словно у них общая беда написана на роду, который они делят и никому не хочется вытянуть для себя жребий более горький, чем у иного.

Одними из последних в мрачную прокуренную и вибрирующую от гула голосов залу вошли четверо, одетые как иезуитские миссионеры, при полном обмундировании, с портупеями и патронташами. Один из них с полупрозрачными халцедоновыми глазами. У другого теплые бронзовые кудри и жуткая всклоченная борода. Третий курил, а четвертый, который вошел с седлом на плече, направился к столу с одинокой зажженной свечой, где сидел Холидей.

– Тут не занято?

Холидей пожал плечами. Четвертый свистнул, и три миссионера, идя сквозь многоликую толпу, брали свободные стулья и, расставив вокруг стола, расположились для фараона.

– С нами? – спросил курильщик.

– У меня в карманах пусто, – ответил Холидей.

– Ясно. Кто тебе ухо отстрелил?

– Да так, никто.

– Никто? Который стрелял ничем в ничто?

– Наплюй на него, Сэм, – буркнул один из картежников.

– Так кто в тебя стрелял?

Курильщик продолжал смотреть на него. Остальные поглядывали, как парень с халцедоновыми глазами перетасовывает колоду.

– Один краснокожий мальчишка.

– И где теперь этот краснокожий?

– Бог знает где.

– Его, случаем, не Красным Томагавком зовут?

Холидей пожал плечами:

– Откуда мне знать? У него имя на лбу не выцарапано.

Курильщик принужденно посмеялся:

– Тебе посчастливилось, что оно и у тебя на лбу не выцарапано.

– А кто мне выцарапает? Ты и дружки твои?

Курильщик поднял руки и сделал удивленные глаза.

– Ты свои карты засветил, – сказал ему угрюмый иезуит.

Курильщик бросил карты и повернулся к Холидею.

– Мы ищем убийцу.

– Сколько платите? И кого надо убить?

– Смешно. Мы ищем конкретного убийцу, чтобы призвать его к конкретному правосудию.

– И кого же?

– Красный Томагавк. Слыхал о нем?

– Да, от тебя.

– А до меня?

– Не слыхал.

– Оно и видно.

– Ну что ж, удачи в поисках.

Холидей собрался уйти, но иезуит придержал его.

– У тебя зуб на индейцев?

– С чего ты взял?

– Один из них тебе ухо отстрелил.

– У меня много на кого зуб, только зубов осталось – по пальцам пересчитать, а ухо и вовсе одно.

– Но ты мог бы поспособствовать благому делу.

– Какому-такому делу?

Курильщик улыбнулся:

– Наше дело – карать преступников.

– Да я и сам, братец, не святой.

– Это не порок. Мы все далеки от святости.

– Допустим. И какой барыш мне с того?

– Станешь на путь праведный.

Холидей сдержал улыбку:

– Ну, праведный путь сам себя не пройдет. И грешнику и праведнику нужны хлеб да вода.

– Ты говоришь о деньгах?

– Деньги говорят сами за себя.

Иезуиты посмотрели на него. Курильщик с сочувственной усмешкой сказал:

– Народ, кому мы покровительствуем и чьими заступниками являемся, сам определяет меру нашей награды. По доброй воле.

– Главное, чтобы по своей воле.

– Руки только у того опускаются, кому даяние в тягость, – сказал халцедоновые глаза.

Холидей бросил на него косой взгляд:

– Немного запутанная философия для меня.

– Неужели?

– Да.

Курильщик спросил:

– Ты, брат мой, по-видимому, из других мест.

– Из каких?

– Издалека.

– Не бывает других мест.

– Пожалуй, – мужчина выдохнул дым. – Ничего не изменилось, историю не перепишешь. Подлинную историю человечества, содержащуюся в наших делах. Это становится очевидным, когда смотришь на то, что творится вокруг.

– Ну тебе виднее.

– Каждому доступно это увидеть. Дела не меняются. И старые истории повторяются и застывают в новых формах и именах, в новых увековеченных отливках, неминуемых прообразах грядущих повторений. Это было, это происходит сейчас и случится в будущем. Повсюду.

– Даже в раю?

– Тем более там.

– Как скажешь.

– Но мир все равно большой.

Холидей утвердительно кивнул:

– И тесный.

Курильщик отклонился, улыбка медленно расползалась по его лишенному выражения лицу:

– Верно, сынок, – сказал он. – Нам всем приходится сосуществовать друг с другом на клочке ничейной земли, где зло не дремлет.

– Если ты так говоришь.

– Говорю. Господь мой призвал меня, дабы я узнал, что есть зло.

– И как, узнал?

– Узнал.

– И что это?

– Инструмент.

– Как станки для производства револьверов?

– Почти. Зло – это инструмент, которым подчинили волю человеческую. Которым превратили человека в невольника его собственных действий.

– Удобная философия.

– А это не философия, это факт.

– Только зло – понятие очень размытое. Не уверен, что оно подходит на роль инструмента в твоей хитрой программе.

– А в тебе есть потенциал.

– Для чего? Примкнуть к твоей пастве овец?

– Увидеть зло. Оглянись вокруг, брат мой.

Холидей сделал вид, что огляделся, хотя едва ли увидел что-то.

– Зло сейчас здесь. Мы в самом сердце его. Оно в вертепах разврата, где слышится смех человеческий и куда мужчину влечет жажда крови, женщин и сокровищ. Скажи, брат, когда мужчина радостен и смеется?

– В постели с красивой женщиной.

– Нет, не совсем…

– Когда напьется.

– Не всякий.

– Тогда понятия не имею.

– Когда он свободен!

– Может быть, – пожал плечами Холидей.

– Но что есть, брат мой, его свобода? Скажи.

– Тебе лучше знать, видимо.

– Это свобода творить беззаконие, блудодейство и непотребство. Эта свобода – грязь, которой наш род вымазал сердце свое. Они бунтуют, если отнять у них свободу творить зло безнаказанно. Но свободы нарушают заповеди божьи, кои есть благо и торжество. Но белый человек есть творение дьявола. Он безутешно несет с собой зло. Ему нужда в разгуле, пьянстве, в похотях и господстве. Белый род олицетворяет дела дьявола в мире. В службе дьяволу радости их и утешение их и спасение их от нищей доли.

Курильщик улыбнулся, обведя залу рукой. Люди смеялись. Улыбались. Выпивали. Говорили. О чем-то. Ни о чем.

– Но дьявол – есть справедливость господня. И только господь творит справедливость и воздаяние. И никому не дано взять на себя дело справедливости Его. Даже белому роду.

– Да ты, милок, ведь и сам белее мела будешь.

– Но я не служу дьяволу, а Христу.

– Закончил проповедь? Я уже могу идти?

– Куда?

– Подальше отсюда.

– Снаружи дождь.

– Тогда за другой столик.

– А чем тебе не нравится наше общество? – спросил халцедоновые глаза, пряча поллица за веером карт и поглядывая на Холидея своим мертвым взглядом.

– Это не общество, это корыто для свиней. Пастбище для овец. Тут их и накормят. И научат.

Остальные иезуиты угрюмо глянули на него, но курильщик улыбнулся:

– Ты не прав.

– В чем именно?

– Мы служим любви божьей, ибо она – для людей. Но не отмщение. В том есть запрет бога. Господь не желает, чтобы дьявола воспринимали как его самого, а иначе – люди ужаснутся ему, и величию его отмщения. И путь к спасению их будет утрачен вовеки. Ибо господь не есть лишь любовь. Но то, кто он – это его личное дело, а дело наше – есть только любовь.

– Постараюсь запомнить хотя бы до завтра. Приятно было поболтать, поросятки.

Холидей поднялся, но курильщик схватил его за руку:

– Для нас Он только любовь, и упаси господь нас от познания гнева его.

– Убрал руку!

Халцедоновые глаза выхватил револьвер. Курильщик поднял руки и проследовал за Холидеем к барной стойке.

– Чего ты хочешь своим детям? – спросил он.

– У меня нет детей.

– Будут.

– Лучше сдохну.

– Дети нужны этому миру, брат мой.

– Этому миру нужно больше выпивки. Бармен!

– Знаешь, чего хотят проповедники?

– Виски!

– Нет.

– Бармен, виски!

Курильщик улыбнулся:

– Чего хотят все?

– Дай угадаю. Войны?

– Ты прав.

Бармен поставил стакан, Холидей осушил его. Люди смеялись. Иезуиты за столом обменивались картами.

– Посмотри на них. Они вооружаются и завоевывают, они стекаются как пилигримы туда, где нет Христа.

– Где-то я это уже слышал.

– Должно быть, от разумного человека.

– Скорее от сумасшедшего.

– Нет сумасшедших. Есть только...

Курильщик сделал размашистый жест ладонью.

– И что это должно значить? Скрытую мудрость?

– Тебя нет. Только отцы, что порождают тебя. И дети, которых порождаешь ты. И не дай нам Бог дурных отцов. И не дай нам Бог породить дурных детей. Это порочный круг инцеста с самим собой. С нашей душой и нашим телом. Грехи. Вот истинные отцы наши и дети. И те, кто тянутся к зову свободы, идут к своей смерти. Только лишь господь обладает истинной недостижимой нам свободой. Глупо равняться ему.

– А кто сказал, что я равняюсь, выпив стакан виски?

– А разве нет?

– Думаешь, бог стоит здесь за барной стойкой? Может, он заплатит за мою порцию?

– Дело не в этом. Ты делаешь ставку на скоропреходящие блага. Для плоти.

– О, это больше для души.

Курильщик посмотрел на Холидея и сказал:

– Бармен, виски!

– Забавно.

– Почему же?

– А как же борьба с дьяволом?

– Борясь с дьяволом – мы боремся с богом, – улыбнулся мужчина. – Но ему нравится эта игра. Ей он удостоверяется в нашей закалке.

Холидей спросил:

– Не пойму, какими благими делами я твою проповедь заслужил? Впрочем, меня это не интересует. Если бы мог, продал бы свои заслуги за золотишко и ноги моей не было бы в этой дыре.

Курильщик пошарил по карманам пальто и вытащил коробок, потряс его у самого уха и удовлетворенно кивнул, услышав одинокий обнадеживающий шорох. Взял последнюю спичку и чиркнул воспламеняющейся головкой о полоску мелкозернистого минерала. Заслоняя ладонью, поднес огонек к сигарке, которую пожевал обветренными губами, зажег ее, тряхнул рукой и выбросил почерневшую спичку в плевальную урну.

Бармен как раз поставил ему стакан.

– Как твое имя, сынок?

– Оуэн.

– А последнее имя?

– Холидей.

– Воистину библейское имя. Мое имя отец Самуил Хардорфф, а эти трое – есть Старший Брат, Средний Брат и Младший Брат. А что по твоему вопросу. Вот ты мне и скажи, брат мой, какие благие дела за тобой?

– Никаких.

– Разве?

– А о чем, собственно, речь? О том, что я делал, или чего не делал?

– Мудро.

Хардорфф выпил и продолжил:

– Но я скажу так. Видит господь, что в тебе нет жажды ложной свободы. Я вижу в тебе скорбь. Ты желаешь сложить оружие, но не имеешь возможности.

Холидей пожал плечами. Иезуит подмигнул ему и вопросительно вскинул бровь:

– Ведь я прав?

– Может, и прав. Оружие я сложить хочу, но не могу. Иначе меня просто убьют.

– И кто же?

– А тебе оно зачем?

– Может, я чем подсоблю.

– Сомневаюсь. Если только не разыщешь их и не убьешь для меня.

– Испытай меня.

– Если настаиваешь… В общем, по мою шкуру карательный отряд идет.

– Кто?

– Федеральный маршал, тот еще сучий сын и мерзавец, нос у него переломан и губа как у утки, а сам до пыток охоч.

– Знавал таких.

– Ты погоди, это еще не все. С ним ковбой, он-то меткий стрелок, когда до убийства женщин доходит.

– Вот как?

– Да, сэр, на моих глазах хладнокровно застрелил одну. Она беременная была.

Хардорфф слегка изменился в лице.

– Да, сэр. В упор в нее выстрелил из винчестера своего и на этом не остановился. Вспорол ей ножом живот, а нерожденного ребенка выволочил за ноги – голову ему о камни расшиб, что твою тыкву, а потом бахвалился всю дорогу.

Хардорфф опустился на стул и позвал бармена:

– Налей еще чертового виски!

– Другой ее мужа застрелил, но он и сам уже, наверное, покойник. До него бродяги добрались. Я от них сбежал. Но самое интересное вот что, индеец ваш с ними заодно.

Вращая стакан, иезуит с задумчивостью произнес:

– Любопытная история. Так и было?

– Клянусь.

– Чем?

– Пусть руку потеряю, если вру. Свидетелем и жертвой был их преступлений. Ты в правило око за око, веришь?

– А как же иначе.

Холидей помолчал, потом сказал:

– Если долг есть, то с тебя, как пить дать, взыщется. Веришь ты в такое?

– Верю.

– Вот и я верю. Я должен заканчивать то, что начато. Даже если оно начато не мной. Потому что уже зарекся я врагам своим, что свои долги им красным цветом выплачу, и я много обид на кого затаил, и некоторые дела оставил до конца не доведенными. Потому я жду.

– Чего ждешь?

– Сам не знаю...

– Тогда зачем ждать?

– Не знаю… Черт! Да я по таким местам мальцом слонялся, где и слова такого отродясь не слышали – закон! Мой дед только пытался мне ум-разум втолковать. Но что это дало? Ты этим лиходеям слово, а они тебе – пулю в затылок или нож в сердце, пока спишь.

– Таков человек. Таковы проявления его зла.

– Плевал я на твое зло. Я из такой среды вышел, по-другому жить не научен. Поймали меня за мои дела в чужих краях, отдали в тамошний суд, черным по белому растолковали, что и почем, а потом выпроводили. Но, видать, кого-то такой расклад карт не удовлетворил. Скажи-ка, брат, это, по-твоему, правосудие?

Иезуит сочувственно покивал и, переставив ноги, слегка наклонился, чтобы произнести какие-то слова, но в помещение под звуки ветра, взметающего морось, ворвался мальчишка с бесцветным худощавым лицом. Придержал свою шляпу и, задыхаясь, пробормотал:

– Солдаты форта только что вздернули негра! Того самого, что четыре дня назад перестрелял дюжину ковбоев и утопил Медвежьего Капкана!

– За мной.

Хардорфф дал знак братьям иезуитам сниматься с места. Младший Брат сгреб карты.

Миссионеры надели шляпы, взяли ружья и винтовки, стоящие у стола. Холидей, не задумываясь долго, примкнул к ним и прочему народу, который теперь оживился и многоголосой и многоликой гурьбой высыпал под морось в светлеющую темноту.

На фабрике темно-фиолетового неба сходили с конвейера причудливой формы облака и заполняли дальние оконечности мерцающего горизонта.

Когда самозваные иезуиты с новоиспеченным братом вслед за толкающейся, суетящейся и бранящейся толпой прошли к торговому форту, то увидели, что за неимением пригодного для этой цели эшафота солдаты на пятнадцатифутовом флагштоке вздернули вымаранный кровью труп высокорослого, молодого и мускулистого негра, с синевато-черной кожей и каким-то мешочком на шее.

Он болтался на веревке, скрестив ноги, а над ним, пикируя и взмывая ввысь, тяжеловесно кружили и хрипло восклицали чайки.

– Интересно, что у него за мешок? – спросил Холидей равнодушно.

– В нем были серебряные монеты. Должно быть, ограбил кого-то. Мы оставили ему их… Может, купит себе место в раю. Настоящий зверь.

Холидей прищурился:

– Монеты, говоришь.

– У него в руках был окровавленный камень. С чьими-то мозгами. Мы сразу поняли, кто он такой…

– И кто же?

– Убийца.

Хардорфф впился пальцами в локоть Холидея и, наклонившись, громко прошептал ему на ухо:

– Лучше на них посмотри. Они довольны. Это зрелище есть пища и блаженство для народа. Как дух святой для праведников. Это их кровавый хлеб. Хлеб, который они обмакивали в причастной чаше, но в чаше той – кровь Христа, а не вино. И хлеб их – это не хлеб, но он есть один из членов Христовых.

– Живая плоть, – буркнул Старший Брат.

– Мертвая плоть, – хохотнул Младший Брат.

– Полюбуйся на плоды нашего труда. Это есть справедливость и правосудие? Народ лицезрит их, но их понимание содеянного нами превратно. Для них правосудие – есть прилюдное попрание и их участие в правосудии. Они взирают на преступника, но думают, будто бы он наказан за то, что отличается от них своими деяниями и мыслями. Но он не отличается. Они думают, что защищены до тех пор, пока отличаются от него – но они не защищены. Просто не поняли этого.

Холидей спросил:

– Не пойму я, что ты опять втолковать мне пытаешься? Ты прямыми словами говори, а не аз есмь. Я в вашей казуистике не подкован и не особо рад, когда меня вокруг пальца водят, да еще и не пойми, ради какого приварка.

Курильщик оглядел своих братьев иезуитов, которые, стоя под дождем серыми бесцветными фигурами, улыбались и переглядывались, а потом опять повернулся с хитрыми глазами и лукавой ухмылкой к Холидею.

– Я твоей верой и историей, брат, проникнулся. Проникнись и ты нашей верой. Мы поможем тебе на твоем пути, а ты – помоги нам на нашем.