Глава 4. Хлеб для людоеда

Утром солнце надулось как перед семяизвержением и, не дожидаясь, когда оно извергнет свое испепеляющее пламя, они продолжали путь в промозглой прохладной тени. Вечер не наступал долго, а когда наступил, то опустился внезапно, как занавес. Где-то в полумиле от них, трепеща в знойном воздухе, по цепочке продвигались странные существа, уходя в направлении, противоположном путникам. Очередной рассвет вот-вот должен был настигнуть безмолвный гурт, но стадо будто исчезло во тьме, из которой вырастал выгоревший с восточной стороны лес облезлых деревьев с бесцветной корой. Звезды горели ярко, и света луны было достаточно, чтобы не останавливаться до зари.

Горбоносый обернулся на крик, когда кареглазого вышвырнула из седла лошадь. Она покачивала из стороны в сторону головой и отталкивалась передними ногами, разворачиваясь и фыркая, будто ее окружало незримое препятствие, сотворенное ее же жарким спутанным дыханием; и теперь она пыталась пятиться от него, раздувая ноздри, тараща глаза и клацая зубами.

Горбоносый спешился, быстро утихомирил ее, приговаривая добрые слова и наблюдая, как кареглазый, корчась, поднимается. Длиннолицый, сложив руки, ссутулился в седле и, понурив голову, жевал табак, нашептывая что-то своим лошадям. Потом посмотрел на кареглазого и рассмеялся:

– Хорошо хоть не на мою шляпу приземлился!

– Черт… Ну, что там? – спросил ковбой.

Горбоносый подошел к нему и задрал его рубаху, изучая кровоподтек.

– Хорошая такая блямба. В седло вернешься.

– А что остается? Не пешком же идти.

– Трус, убийца и рохля! – рявкнул Холидей. – Даже конь твой чует, что ты трусливая девка.

– Тихо! – внезапно прошипел длиннолицый. Он выпрямился, сплюнул и прищурился, на мгновение застыв полностью, будто от удара молнии. Затем повел лошадей в сторону. В мимолетном чередовании стволов показалась тень, чье движение нарушало покой этих мест и выглядело посторонним, не принадлежавшим этому многовековому монументу застывшей натуры.

– Медведь? Волки? – спросил кареглазый.

– Смрад бы стоял.

– Хуже, красные! – ответил длиннолицый, выхватывая оружие и прицеливаясь. Горбоносый вскинул руку:

– Не стреляй!

Краснокожий сидел на вьючном муле. Мул был уже старый, но ретивый. Краснокожий же еще мальчишка. С хвостом длинных черно-синих волос, в разукрашенном капюшоне с колпаком, который делал его похожим на палача. Одет он был в перепоясанный мешковатый капот с передним разрезом на пуговицах, но теперь расстегнутых для верховой езды. Жилистые безволосые голени и босые ступни, совсем маленькие, как у женщины. Сам мальчишка тощий, с узким лицом и римским носом. Черной кожей и черной кровью, как у шахтера. Под серыми ногтями фиолетовые дужки грязи, а единственное белое, что у него было – это белки обезвоженных соколиных глаз, сверкавшие в полутьме. Индеец разглядывал необычных иноземцев, чужестранцев, статуй из иной глины.

Кареглазый, настороженно подобрав слетевшую с него шляпу, начал кулаком утрамбовывать тулью и отряхивать ее от песка и пыли, не сводя при этом глаз с краснокожего. Индеец молча поднял руку, будто благословил.

– Господи… Это просто мальчишка, – вздохнул ковбой.

– Чертов язычник! – фыркнул длиннолицый. – Красная смерть!

– Зуб даю, он тут не один! – поддержал Холидей, стреляя глазами.

– Не надо быть такими недружелюбными. Привет, друг. Ты нашу речь понимаешь? – обратился горбоносый.

– Да, – коротко ответил индеец.

Наемник сплюнул, продолжая целиться ему в грудь:

– Чего тебе надо?

Индеец глянул на него, а потом на кареглазого.

– Ты один?

– Нет. Со мной был мужчина. Белый как вы.

– Да ну? – наемник оскалился. – И где он теперь? Под шестью лопатами земли?

– Я не знаю.

Холидей крикнул:

– Он лжет! Ему же сам черт за каждую изреченную ложь по монете в карман кладет!

– Угомонись, – повернулся к нему горбоносый.

– Ну уж нет! Хочешь, чтобы они твою башку по-индейски побрили, а мозги собакам дали полизать, что засоленное мясо?! Мы уже мертвецы! Нас порубят на куски… Будь я проклят. Сгинуть в ночи от рук безбожников, дикарей, собак!

Длиннолицый ответил:

– Я согласен с ним, братцы. Сердце мое чует, что дело нечисто, и я так рассуждаю, что если Господь на моем пути дикаря ставит, то тут как в шашках, либо ты ешь, либо тебя едят. И каждый делает, для чего рожден. Я вот рожден, чтобы потрошить нехристей всякой масти. Черных, желтых, красных. И пути этого придерживаюсь уже много лет, и пока не ошибался.

Кареглазый напрягся. Горбоносый сплюнул и отвернулся от наемника, спокойно спросил индейца:

– Ты откуда идешь?

Индеец ответил:

– Оттуда, куда солнце садится.

– С запада, что ли?

– Да.

– А что в той стороне?

– Уже ничего.

– Ничего… Ну, конечно. Имя у тебя есть?

– Я – Плачущий в Жаре Пихт.

Длиннолицый брезгливо сплюнул:

– А я Дареный Конь, и в зубы мне не смотрят, – сказал он. – Это вот маршал Гордый Орел. Мальчишку звать Дрожащий Олень, а тут у нас Оуэн Холидей – насильник, убийца и разбойник. Яростный Лось.

– Не отвечайте ему, – сказал Холидей. – Краснокожие все как один убийцы и насильники, они же нас живьем обдерут, куска родной кожи не оставят!

Горбоносый спросил индейца: 

– Где твои?

– Мои?

– Да. Ты же из черноногих.

– Я один.

– А куда ты направляешься?

– Никуда, я просто иду.

– Заблудился?

– Нет, не заблудился. Мне некуда возвращаться.

– Ты местность эту хорошо знаешь?

– Я здесь никогда не был. Но бывал в местах похожих.

Индеец говорил и пронзительно смотрел на кареглазого.

– У меня что, лицо испачкано? – спросил тот и надел шляпу.

– У тебя к нашему другу вопросы какие? – спросил длиннолицый, все еще целясь в краснокожего из своего револьвера.

– Это был он, – коротко отозвался черноногий.

– Что? Я? – спросил ковбой.

– Вы убили много людей, – сказал черноногий. – Я там был и видел вас. Вы застрелили мужчин и женщину. Я ее знал.

Кареглазый промолчал.

– Женщину? – сплюнул длиннолицый. – О какой женщине говоришь? Не о той ли чернявой, которую нам хоронить из-за его меткого глаза пришлось.

Индеец показал пальцем на кареглазого:

– Пусть он говорит!

– Спокойно, друг, – вмешался горбоносый. – Этот парнишка с нами.

– Пусть убийца говорит.

Ковбой нервно хохотнул:

– Мне-то сказать нечего… Я не убивал никого!

– Убил. У меня есть глаза. И они видели тебя. Они видели мертвую женщину. Тупорылый белый убийца женщин.

Длиннолицый расхохотался:

– Этот дикарь начинает мне нравится.

– Черта с два, слышали?! От чьей угодно пули она могла погибнуть, – огрызнулся ковбой, глядя на черноногого. – Пусть они поклянутся, что каждого застреленного ими разглядели! Темно было! Пыль коловоротом! Вот и вся история!

Длиннолицый сплюнул и ухмыльнулся:

– Ты бы еще сказал, что баба та умерла до того, как ты в нее выстрелил. Видать, с перепугу.

– А может, так и было! Не знаешь, как оно случилось, вот и не говори. Головы покатились, ничего не изменишь!

Пользуясь замешательством, Холидей спрыгнул с лошади, поднырнул и ловко выудил нож у длиннолицего из сапога. Молниеносно напрыгнул со спины на горбоносого, сшиб с него шляпу и сделал вращательное движение связанными руками у него над головой, туго затянув петлю на вспотевшей шее. Стал водить ножом по лицу.

Кареглазый отступил, длиннолицый выругался.

– Убью! – крикнул Холидей. – Ты, морда ослиная, режь веревку!

– Дурак, от нас не уйдешь, – прохрипел маршал.

– Режь, говорю! И оружие бросайте на землю!

– Ты мой нож прикарманил. Нечем резать.

Он кивнул кареглазому:

– Давай ты тогда, франт, режь! И зубы не заговаривай!

Горбоносый вскинул руку:

– Стой на месте! Не слушай его.

– Убью! Клятву даю кровавую. Мне позарез жить надо, позарез! Денег вам надо? Чего надо вам!? – Холидей поволок маршала, спотыкаясь в потемках. Петля на его шее затягивалась, как и на шее маршала. – Режь, сволочь!

– И не подумаю, – длиннолицый ухватился за веревку, один конец которой был привязан к луке седла, а другой завершался петлей на шее Холидея. – Далеко не уйдешь. Не искушай меня погнать лошадь.

– Давай, лихой стрелок, придушишь обоих! – стягивая веревку на горле горбоносого, прорычал Холидей. – Режь, говорю! Я вам уже не нужен. Вон, убийца есть у вас. Женщину убил, его на эшафот ведите! По его голову петля слезы льет не меньше, чем по мою, а я что? Кому я зла сделал?

– Не дайте ему уйти, слышали!

– Вы меня, пыльные, без штанов оставили, исподнее у меня отняли, лошадь мою из-за вас пристрелили! Ни бритвы, ни лохани уже неделю в глаза не видел! Вот зарежу тебя, глаз выковыряю из башки, поглядим, какой ты будешь тогда смелый!

Прозвучал выстрел. Стрелял черноногий. Мул издал ослиный крик. Кареглазый заслонился руками и локтями, припадая к земле и думая, что выстрел предназначался ему. Наемник выругался. Холидей запричитал, бездумно двигая кровоточащими сухими губами, продолжая бессвязно лепетать и механически мигая затуманенными глазами, которые искали, за что ухватиться. Горбоносый, почувствовав, что веревка ослабла, крутанулся, оба перекувырнулись, повалились в пыль. Он вывернулся и схватил Холидея за запястье. Разжал его трясущиеся костлявые пальцы и отобрал нож, отбросил к ногам кареглазого, вытащил голову из петли, откашлялся и помассировал горло.

– Сучий сын! – пробормотал он и наклонился над раненым.

Правое ухо Холидея отстрелено и бугристо-рваный шрам тянулся наискось по залитому кровью виску.

– Он мертв? – спросил длиннолицый незаинтересованно.

– Жить будет. Вроде бы.

– По мне так пусть помирает, – сказал кареглазый, поднимаясь с земли и отряхиваясь.

– Кто в меня стрелял? – прохрипел Холидей и тронул рану пальцами. – Боже, мое ухо… Где оно?

– Не зря господь дал человеку два уха. Как раз на такой случай, – наемник зашелся каркающим смехом.

Горбоносый утер кровь со щеки, где его порезал Холидей, и неожиданно все оживились, когда раздался младенческий плач.

Длиннолицый присвистнул.

– Это еще что? – спросил кареглазый.

– Ребенок, черт тебя дери!

Они поглядели на черноногого.

– Это ее сын, – ответил он.

– Сын? Чей сын?

Черноногий слегка развернул мула. Завернутый в плотный свивальник толстощекий бронзово-коричневый мальчик был усажен в толстую суму с лямками.

– Вы убили его отца и его мать. Они приняли меня как гостя.

Кареглазый сглотнул.

– Ну, что есть то есть, – отмахнулся наемник с лошадиным лицом. – Эй, слышишь? Подай-ка мне мой нож, ковбойчик.

Кареглазый протянул нож длиннолицему.

Они остановились на ночлег в миле дальше. У благозвучного чистого ручья, чтобы дать лошадям и мулам отдых. Кареглазому было поручено снять с животных поклажу, чем он и занялся, но мысли его и весь вид его были такими, словно он остался одной ногой стоять в могиле с застреленной женщиной. Он снял седла с лошадей, снял поклажу, а в промежутках беспрерывно утирал платком лицо, потную шею и отмахивался от комаров. Про мула, нагруженного их вещичками, совсем забыл. Горбоносый и длиннолицый общими усилиями бинтовали голову Холидею, который пытался кусаться. Краснокожий воткнул в землю веточки круговым узором, начинил его сердцевину растопкой и поджег ее.

Столбом в ночь поднялись искры, в танце с ними объединялись стрекочущие светящиеся насекомые. Холидея утихомирили угрозами и разошлись по спальникам, но никому не спалось. Ночь текла, как нефть. Горбоносый и индеец общались полушепотом и жестами, когда речь заходила об окрестностях, лежащих за холмами. Кареглазый притворялся, что спит, отвернувшись набок и хрипя. Длиннолицый, сняв шляпу и сапоги, разглядывал в отблесках пламени старую длинноствольную винтовку с черным цевьем, неуклюжую как костыль. Барабанный механизм приводился в действие рычагом, но казенник был разобран, детали хранились в сумке. Ружье уже много лет не чистилось, будто хозяин боялся стереть некую историю, стоящую за этим оружием.

Затем он вытащил из мешочка черную книжечку – миниатюрное священное писание, помещающееся на ладони, из которого с характерным звуком вырвал несколько страниц с перечеркнутыми строками.

– Мой папаша, господь помилуй его душу и прими в царствие небесное, в годы гражданской войны странствовал по северным штатам с проповедями как миссионер. Он старался внушить белым, что братоубийственная война из-за черных – это могила, которую мы роем нашему брату. Но, поверьте, могила сия достаточно глубока и достаточно черна для обоих братьев.

Кареглазый пошевелился, горбоносый покосился на говорившего, а наемник все разглядывал ружье, лаская его, а вырванные странички отправил в костер с безжалостным видом судьи-инквизитора.

– Мой папаша, царствие ему небесное, утверждал, что черные должны быть сжигаемы посмертно. Дабы ко второму пришествию Христа и воскресению мертвых не осталось живой материи, из которой хоть один цветной мог бы воскреснуть на этой святой земле. Пусть они останутся камнем и глиной, а белый человек войдет в царство небесное, где и определится его судьба как борца с дьяволом. Помню, что территории нескольких штатов, по которым папаша, благослови его господь, походил в гражданскую войну и наиболее тронутые ей, он по возвращении домой вычеркнул со своей карты и назвал кровавым пятном позора на груди соединенных штатов Америки. Он ножом вырезал вычеркнутые штаты по линии границы их, как будто сорвал какую-нибудь незаслуженную медаль с мундира американского солдата, как будто вырезал сердце из его проклятой груди и швырнул его в огонь, во тьму, в небытие. Туда, откуда и вела свое кровавое начало это богопротивная братоубийственная война! Да, хорошие были времена... Священные деньки.

Холидей, связанный по рукам и ногам, отощавший за недели пути, с хвойными иголками в паутине всклоченной окровавленной бороды, с забинтованной головой, стертыми в кровь ступнями и побитыми коленями, с давнишним шрамом под глазом, сидел недалеко от костра. Он искоса поглядывал на длиннолицего. В частности, на его ружье.

– Ты веры христианской? – спросил он.

Наемник не ответил.

– И отец твой христианин? Ну так ведь я тоже! Мы единоверцы, брат. Ты и я. Единомышленники. Ты христианин и я христианин.

Длиннолицый молчал.

– Вижу, что у тебя на мешке крест вышит.

– Хочешь поближе посмотреть?

– Не хочу, я и отсюда вижу.

Горбоносый посмотрел на них.

Холидей плюнул в костер и оскалился.

– Вот и употреби свое ружье по назначению! – прерывающимся, лающим голосом выкрикнул он. – Давай, если ты христианин! Вон наш враг, вон он, Сатана! Ухо мне отстрелил, гаденыш, а мог бы и тебя отправить пыль кусать! Или ты струхнул? Присмирел ягненок кроткий! Чужаком сделался среди кровнородственных единоверцев. Маршал твой самый настоящий краснолюб, по нему видно! Этот безбожник паршивый его одурманил своей мумбой-юмбой…

Длиннолицый злобно свернул на него глазами.

– Какой ты христианин? Для тебя все одно. Что с Христом, что с людоедом хлеб преломлять. Для тебя что гроб господень, что притон разбойничий. Все одно! У тебя душа негритянская, язычник чертов! – рявкнул Холидей и сплюнул. Длиннолицый подскочил как ошпаренный.

– Собака! Убью!

Горбоносый с внушительной неторопливостью поднялся. Непроницаемым взглядом оловянных глаз сказал длиннолицему все, что не смогли бы выразить слова и, отряхнув со штанин пыль, опустился опять на место.

Длиннолицый отдышался. Направился к лошади, злорадно присвистывая. Из кармана седельной сумки вытащил металлический ларец, в котором хранил бритвенные принадлежности – фарфоровую чашку, кисть, бритву и застывшую пену в баночке. Вернулся к костру с раскинутой бритвой, лезвие которой сверкало в отблесках пламени.

Холидей попытался пошевелиться:

– Ты что это удумал, сучий сын?

– О-о, сейчас узнаешь!

– Эй, маршал, вождь, ты что же, этому живодеру меня кромсать разрешишь? Останови его!

Горбоносый ответил:

– А ты не дергайся, больно не будет.

– Да ведь я не во зло! А, сучьи дети! Вот, парень, вот закон, вот его рук дело! В твоей одежке дырок понаделали, а теперь в моей шкуре!

С минуту длиннолицый постоял, проделывая маленькие трюки складной бритвой, возвышаясь над Холидеем и присвистывая, покачивая головой и будто оценивая, с какой стороны приступить.

– Не вздумай сопротивляться, а то ведь порежу. У меня левая ни к черту, знаешь ли…

Длиннолицый встал у него за спиной со злой улыбкой и странным блеском в глазах, правой рукой наклонил перебинтованную голову Холидея, бритвой прошелся по шуршащей щеке. Посыпались черные курчавые волоски. Обнажилась сизо-серая поверхность на удивление молодцеватой щеки. Кареглазый, горбоносый и черноногий наблюдали за ним.

– Тот израильтянин, кому насильственно сбрили бороду, считался опозоренным! – сказал длиннолицый, ловко перемещаясь вокруг Холидея.

Он наклонялся, задирая ему пальцем кончик носа, вертя его головой как шекспировский персонаж черепом, и движения его были непринужденно-решительными, быстрыми, словно он родился цирюльником.

Черноногий, как и остальные, неотрывно следил за кропотливыми движениями и перемещениями длиннолицего. Так продолжалось несколько минут, пока он то приседал на корточки, то поднимался, то наклонялся, поблескивая бритвой и очищая ее плоскость от приставших волос большим пальцем. И все время злым голосом цитировал по памяти отрывки из священного писания.

– Подобно язычникам, они бреют голову свою! Подравнивают бороду, безобразят плоть господню шрамами и татуировками!

Холидей закатывал глаза, моргал, жмурился, и ощущал свежевыбритой кожей неприятное теплое дуновение. Он не почувствовал пореза над губой, но кровь потекла быстро, как ручей, и щетина стала неопрятной каннибальской маской. Когда он попытался слизать кровь, то длиннолицый аккуратно, не прерывая процедуры и уже запланированного движения бритвы, порезал ему самый кончик языка и уголок приоткрытого рта. Холидей поморщился, из гортани его вырвался щелкающий звук.

– Крику много, а шерсти мало от маленького барана!

Длиннолицый утер о штанину запачканное кровью лезвие, перемазанную ладонь вытер круговым движением о лицо Холидея. Затем, сделав полный круг, он остановился у него за спиной, и кареглазому показалось, что сейчас он перережет пленнику горло.

Кровь польется в огонь.

– Семь раз, как говорится, отмерь – отрежь один, – сказал длиннолицый. 

Он размотал бинты и принялся брить Холидея наголо, звучно скобля по обритым местам как по кости и беззаботно присвистывая.

– Во все дни назорейства бритва не коснется главы его!

– Ну, подонок, дай только мне...

– Тихо, овечка!

Когда длиннолицый кончил брить, то отступился и оглядел плоды трудов своих, словно господь во дни творения. Блестящая начисто выбритая голова, широкий лоб, изрезанный морщинами и мокрый от испарины и крови. Тонкий нос и ввалившиеся щеки с темно-синим отливом после того, как срезали обильную бороду, стали выглядеть чужими и не относящимися к этому загорелому лицу, словно их нашили поверх, как кожаные заплаты. Длиннолицый взял его за подбородок и вынул из кармана штанов небольшие щипцы для ногтей.

– Рот открывай.

Холидей стиснул зубы и поджал губы.

– Рот, говорю, открывай!

Горбоносый сказал.

– Ну хватит с него.

– Я решаю – когда хватит, а когда нет. Открывай рот! С гнилыми зубами, единоверец, как с грехами – чем они черней, тем болезненнее их будет вырывать. А у тебя, поди, от твоего сквернословия ни одного зуба белого не осталось – весь рот сгнил. Но ничего, я это исправлю очень быстро…

Горбоносый сказал:

– Оставь его в покое, по-человечески прошу.

Длиннолицый сплюнул.

– А если нет?

– Тогда по-другому попрошу.

– Это как?

– Узнаешь.

– Ну если ты просишь, будь по-твоему.

Прядь волос Холидея длиннолицый аккуратно завернул в папиросную бумагу, которую вытащил из кармана куртки. Потом вернулся к костру, взял ружье и, поглаживая его, пообещал, что непременно продаст волосы шаманам шайенов, которые используют их в качестве жертвоприношения своим идолам.

Следующие несколько часов тянулись вечно. Черноногий глядел в пламя, протянув к его жару ладони, будто в жесте адорации и почитания святых даров божиих. С ранней зарей они собрались в путь – но длиннолицый мерзко хохотнул и сообщил, что их мула кто-то увел, а в сторону уходит тропинка следов.

– Ну, братцы, я ведь предупреждал.

– Ты о чем?

– Нутром чую, красные мула увели, пока ты с ним дружбу водил, – и, покосившись на полукровку, наемник сплюнул.

– Да этот черноногий из тебя святого духа выпугал, – расхохотался маршал. – Тебе уже в каждом шорохе листьев краснокожие мерещатся. Того и гляди от своей веры во Христа скоро начнешь шарахаться как от черта.

Длиннолицый стиснул челюсти, подвигал подбородком и сжал кулаки, хрустя суставами.

– Теперь и ты со мной в ад поиграться вздумал? – прорычал он. – Дьяволу адвокатствуешь! И мою веру христианскую с навозом не смешивай, слышишь меня, подпорка ты гнилая! Вот суды и стоят, что твои сараи, без окон, без дверей, потому что в них продажные безбожники. И не вздумай меня перебивать, пока не договорю, слышишь! А я вот что скажу. Мне с этими тварями красными, желтыми, черными, коричневыми – хоть всех их в кучу сгреби, мне с ними брататься противно, да и самому Богу они осточертели! Сам глянь, как он свой гнев вымещает на цветных...

Горбоносый равнодушно сказал:

– Ты у нас за всевышнего глаголешь?

– За него самого! И над этой нечистью не святая троица силу имеет, уж ты поверь мне на слово. Срамные божки язычников. Их потерянное племя никакими сладостями к цивилизации не вернешь. Они грязь, плоть и дьявол. У них всякого жита на лопате перемешано! И в сердцах у них камни – и души их привязаны к ним мертвыми цепями как утопленники ко дну реки...

Длиннолицый опустил руки, продел под ремень большие пальцы и стоял, плюясь и оттопырив локти, качаясь с носок на пятки.

– И вот тебе мое слово, если я вижу индейца, то я убиваю индейца. Ножом, пулей, веревкой, палкой, голыми руками или камнем, что Господь под руку положит. Меня так отец научил, служба научила, да и просто – жизнь научила. И ни разу мне локти кусать не пришлось, что усомнился в собственной правоте. Будь мы даже последние спасители на ковчеге, я этим безбожным тварям не дал бы шанса. И этому мокасину спуску не дам. Вот тебе мой зарок.

Кареглазый поднял руки, отступился и сказал:

– Не хочу в этом участвовать, парни. Что бы тут не назревало, я пас…

Горбоносый снял шляпу, пригладил волосы и спросил у наемника.

– Говори, ты мула спрятал?

– Не я! – рявкнул длиннолицый. – У индейца своего спрашивай, кто и что!

Он указал направление жестом руки.

– Может, еще успеете догнать. А мы с ковбоем и Холидеем тут подождем. Одну тропу с индейцем я делить не буду. Хоть глаза мои повыкалывай да ноги мне поломай, лучше пропадом пропасть.