Глава 9

Глава 9 В которой Ольга оказывается в центре внимания, а Пашка Востряков пребывает в недоумении

Ноябрь 1748

В Петербург выдвинулись поездом из трёх карет и двух возов, да верховых ещё сколько-то, включая княжича с Лукой. Лизка в этот раз в карете ехала, да и куда ей на лошадь садиться — правая рука вон до сих пор в повязке, и за спину хватается, когда думает, что её не видно. Ольга, к удивлению родни, для путешествия её карету выбрала. Ну как её? Темниковых, понятно, но ту, в которой рыжая прибыла. Так и ехали втроём, Ольга да Лизка с Дашкой. Иногда ещё Соня подсаживалась — скуку развеять, но то редко случалось.

Ольга Николаевна ранее так далеко из дому никогда не забиралась, и оттого поначалу всё ей казалось чуждым да пугающим. Но потом ничего, пообвыклась и из оконца уж выглядывала с любопытством и, даже, нетерпеливым предвкушением. Беременность в пути ей совсем не мешала, казалось, что, выбравшись из поместья, Баркова, все невзгоды и недомогания там оставила, с собой лишь хорошее прихватив.

Ноябрьский холодный дождь, сменяющийся снегом, и подмёрзшая грязь дороги всячески затрудняли путь, но Ольга этого не замечала. В карете холода не чувствовалось, а рыжая болтовнёй своею заставляла и вовсе забыть о времени.

Ох, о чём только Лизка не сказывала. И так складно у неё всё выходило, так забавно да весело, что громкий девичий смех даже ворон нахохлившихся с голых веток спугивал. А ведь, коли подумать, то ничего весёлого девка не говорила, и истории те опасными были, трагичными и страшными даже. А вот, поди ж ты! Смешно, и всё тут. Не иначе талант такой у Лизки имелся — всё тёмное и мрачное в рыжее да забавное обращать.

А уж княжич, в её побасенках, и вовсе иными красками рисовался, яркими, непривычными. Будто совсем про другого человека девка сказывала — весёлого озорного и незнакомого. И дивно сие было, и не верить Лизке никакого резону не находилось. А ещё надежда у Ольги теплилась, что Темников вот такой и есть, как Лизка сказывает. Нет, так-то она получила всё, о чём только помыслить можно. И семью богатую да влиятельную, и мужа уважительного и надёжного. Безопасность и уверенность, казалось бы, чего ещё желать? А вот, поди ж ты! Желалось. Чего-то неясного, не высказываемого, чему и сама Ольга определения подобрать не смогла бы, но... Желалось.

На тракт они вывернули где-то за Подберезьем, так что Ольге не удалось полюбоваться древним Новгородом, да и в иные крупные поселения заезжать избегали. Княжич нарочно вёл их какими-то козьими тропами, неезжими и нехожими, а на ночлег они останавливались в деревнях и придорожных трактирах. Впрочем, чем ближе к столице, тем многолюднее становилось на тракте, тем крупнее и обустроенее выглядели постоялые дворы, и тем напряжённее вёл себя Темников. И Лизка, не прекращая болтовни пустопорожней, нет-нет да и выглядывала в оконце, взглядом внимательным окрестности окидывая. Ольга подмечала, конечно, такие изменения в повадках. Подмечала, но ничего не спрашивала, здраво рассудив, что сами упредят, коли надобно будет. А так, суетой да вопросами нервными, только людей от дела отвлекать, а пользы пшик один. Ну и, чего скрывать, нравилось Ольге, что есть кому о ней позаботиться, и что люди эти с любой бедою управиться в силах. Так и ехала, беспечно по сторонам глазея, да Лизкин трёп слушая.

А под Тосной, на днёвку в постоялый двор завернув, они на встречу нежданную нарвались.

Покуда княжич с Лукой внутри за постой договаривались, Лизка помогла Ольге из кареты выбраться и во дворе крутилась, ноги разминая. И, надобно ж такому случиться, в этот час ещё один экипаж подъехал. Этот со стороны Петербурга двигался, навстречу выходит. Дверца кареты приоткрылась, выпуская сизые клубы табачного дыма, а следом за ними на тонкий слой снега молодой дворянин выпрыгнул, в форму лейб-гвардии Преображенского полка одетый. Гвардеец, раздражённо выбил трубку о каблук, и гаркнул внутрь кареты: «Прошка, ступай обедом озаботься. Как поедим — дальше тронемся». И прошёлся по двору, потягиваясь и по сторонам зло зыркая. А после Лизку увидал. Остановился резко на полушаге, замер на мгновенье и вперёд рванул, к рыжей. Ольга только пискнуть успела, упреждающе, как здоровяк сей развернул девку к себе и, ухватив за грудки, трясти принялся. Баркова оглянулась растерянно, в поисках подмоги, но гвардеец уж прекратил мотылять Лизкою из стороны в сторону, и обнял её, облапил да к себе прижал.

— Ох, пусти, твоё благородие, — прохрипела девка, — рука! Больно!

— Лизка! — проорал благородие. — Лахудра рыжая, ты жива?!

— Да теперь уж и не знаю, Павел Ильич, в голове какое-то кружение сделалось. Видать, помираю.

— Я те помру! — бушевал здоровяк. — Я те так помру, зараза, что слово сие непотребное навек забудешь.

И по-новой Лизку в объятья ухватил, но уже осторожненько.

— С рукой что?

— Да пустое, — занозила чуток по неуклюжести своей извечной.

— Сашка-то, жив? — зачем-то понизив голос, поинтересовался Павел Ильич.

— Пф-ф, скажете тоже, — фыркнула рыжая, — что ему сделается, собутыльнику вашему. Вона в трактире с Лукою снедь заказывают.

— Прошка! — вновь заголосил благородие. — Животное ленивое, ну-ка мухой в трактир, и чтоб всё вино, которое там имеется, у меня на столе было!

— А пожрать? — Возмущенный голос прозвучал из кареты, и на божий свет явилась заспанная, небритая рожа.

— Пёс с нею, с едой, — категорично отрезал гвардеец, — Темников живой, представляешь, Прошка! А мы хоронить его едем.

— Дык лошадок-то распрягать, штоль? — подал голос невзрачный мужичок, сидящий на козлах.

— Распрягай, — барственно махнул рукой здоровяк, — мы теперь дня три никуда не тронемся.

— А вот это вряд ли, твоё благородие, — хитро прищурилась Лизка. — Вы, коли оглянетесь, то заметите, что мы не сами по себе странствуем.

За время этой эмоциональной беседы, всё семейство Барковых успело покинуть экипажи, и теперь, с интересом, взирало на здоровущего гвардейца. Дашка от любопытства ажно рот раззявила и ногой притопывала в нетерпении. Павел Ильич как-то по-детски смутился и даже покраснел слегка.

— Прошу меня простить, сударь и сударыни, позвольте представиться — подпоручик лейб-гвардии Преображенского полка Востряков Павел, — и ножкой шаркнул. Дескать, куртуазность проявил.

Барков, скрывая усмешку, в ответ представился и жену с дочерьми отрекомендовал. Востряков покивал, к ручкам приложился и на рыжую глядит. Мол, и в чём подвох? Почему присутствие сих господ дружеской пьянке помешать должно?

— Ах да, — вроде как спохватилась Лизка, — ты же не знаешь, твоё благородие. Ольга Николаевна — ни кто иная, как Александра Игоревича невеста наречённая. И в столицу мы едем, дабы венчание провесть, по обычаю и по достоинству.

— А? — удивился благородие. — С кем венчание?

Лизка вздохнула тяжко и принялась объяснять, как дитяти неразумному:

— Венчание. У Ольги Николаевны. С сиятельным княжичем Темниковым Александром Игоревичем. Женится княжич, отхолостяковал, значит.

— Но зачем? — недоумённо покрутил головой Востряков. — Это ж Сашка. Как же?

— А вот так, — сурово отрезала Лизка, — под венец и неча тут!

— Сашка, — загорланил Павел Ильич, чуть ли не бегом бросаясь ко входу в гостевую избу, — бес заполошный, ты чего удумал?! Куда тебе жениться?!

— Так лошадок-то распрягать, али как? — вновь послышалось от Востряковской кареты.

— По-моему я ему не понравилась, — задумчиво отметила Ольга.

— Ну и друзья у княжича, — прищёлкнула языком Софья.

— Отличные друзья, — отрезала рыжая, — верные и отважные. Вы понравились его благородию, барышня. Вот увидите, уже завтра он за вас любому горло перехватит, ибо жена друга — святее Богородицы, прости меня, Господи, за речи глупые, но это так. Лошадей распрягай: на один день тут останемся, да колесницу свою в каретный сарай загнать не забудь. А то знаю я ваше племя ленивое. Разбаловал вас Павел Ильич на беду себе. Ну, ништо, я вас быстро обучу, с какой стороны у жабы лапки.

— Сильна! — уважительно прокомментировала Соня.

А Дашка, только глазами хлопала да головой качала восхищённо.

— И всё же, Лиза, — укоризненно заметила Ольга Николаевна, — не слишком ли вольно ты с его благородием говорила. Дворянин ведь.

— Дворянин, — согласилась Лизка, — да ещё с таким древом генеалогическим, которому иные короли в Европах позавидовать могут. Но то всё наносное, а про меж собою мы по-дружески разговор ведём, была там одна история, вот и сдружились. Нет-нет, — завидев любопытство в глазах Дашки, она протестующе подняла руки, — так, пустяк, нелепица, даже разговору не стоит.

Октябрь 1746

Паша Востряков пил. Пил долго упорно и безрезультатно — настроение не выравнивалось. Пышногрудая красотка Гретхен, унылым кулём, висла на его коленях, и уже не предпринимала попыток утащить в комнату, казалось бы, першпективного клиента. Напротив, она разделяла его дурное настроение и четвёртый кувшин вина. А потому, со всей страстию гулящей девки жаловалась молодому Преображенцу на судьбу злодейку. По-немецки, разумеется. Паша кивал и угрюмо поддакивал ей на русском и с матюками. Словом, друг другом они были довольны, а вот жизненными обстоятельствами не очень.

И ведь не сказать, что Востряков был так уж дружен с фон Рутом. Нет, при других обстоятельствах их и приятелями-то сложно было назвать, но то как его к ссоре подвели, а после зарезали у всех на глазах, поднимало бурю негодования в справедливой душе Павла Ильича. Да он ещё и секундантом у барона побыть вызвался, оттого и наблюдал всё из первых рядов, из партера.

Кому-то пьяному да невнимательному и могло показаться, что всё вышло так, как им представили, только вот он, Востряков Пашка допьяну напиться не успел и видел то, что под покровом балаганным пряталось. К сожалению. Почему, к сожалению? А потому, что не мог он мимо лицедейства сего подлого пройти, такая уж натура у него. Таким его батюшка воспитали. И княжича, лицедея зловредного, непременно к ответу призвать требовалось, за поругание чести дворянской. А то что княжич сей, зело опасен, невзирая на обманчиво юную внешность и нежный возраст, он ещё на ассамблее понял. И пёс бы с ним, что в честной драке опасен, острой стали Востряков бояться не привык. А вот хитростей всяких, да пакостей дипломатических Павел Ильич бежал как чёрт ладана. Вызови такого, а он всё так перекрутит, что над тобой весь двор насмехаться станет. Впрочем, что гадать, он уж всё решил — дуэли быть. Ибо нельзя..., и потому что!

Востряков одним глотком осушил кружку и, аккуратно переместив осоловевшую Гретхен с колен, поднялся из-за стола.

Сырой Питерский воздух, несколько остудил разгорячённое чело Павла, и хмель понемногу начал сдавать свои позиции. Впрочем, Востряков понимал, что это ненадолго, потому заторопился домой, надеясь успеть к тому времени, как его окончательно развезёт.

Срезая углы, и время от времени заплетаясь неверными ногами, Паша упорно продвигался к намеченной цели, покуда из уличной тени не выметнулись ему наперехват два силуэта. В книгах, что довелось ему читать (а надобно заметить, что к этой забаве Востряков был равнодушен), злодеи, обычно, сначала разговоры разговаривали. Ну, там — «Жизнь или кошелёк» ещё что нибудь в том же роде. Но то у них, в Европах. Петербуржские же ребятишки Ваньки-Каина[1] разговорами брезговали, всякой трепотне дело предпочитая.

Как бы ни был пьян, Павел Ильич, а среагировать успел правильно — отпрыгнул в сторону, да шпагу на свет божий выдернул. Только душегубцев тех не двое оказалось, третий, что до поры в тенях прятался, вынырнул нежданно, и дубинкой по руке Вострякова перетянул. Да так, что аж пальцы хрустнули, а шпага, звякнув жалобно, в сторону отлетела. Те двое, что первыми обозначились, тоже труса не праздновали, и, сблизившись, в ножи его приняли.

Какое-то время, молодому Преображенцу отмахиваться удавалось, руками от лезвий закрываясь, но потом он ухватил одного из нападавших и, прикрываясь им, прочь из проулка пятиться принялся. Понадеялся Павел Ильич на силу свою, да зря. Детина, что в захват ему попал, тоже крепостью телесной не обижен оказался. А Востряков, мало что пьян, так и руда из порезов, далеко не тоненькой струйкой, выбегала. Почувствовал он, как руки слабеть начали, как холодок неприятный по хребтине подниматься стал, да искорки синенькие в глазах увидел. И так обидно ему вдруг стало, так неправильно показалось смерть принять не в сшибке честной, а от каких-то татей заугольных, что рванулся Востряков изо всех сил, рванулся да не вырвался.

Но вот, когда перед глазами и вовсе темно сделалось, прямо над ухом выстрелом грохнуло, и эхо по переулку загуляло. А душегубец, в руках Павла обмяк и на него завалился. Дальнейшее Востряков урывками помнил, вроде драка ещё продолжалась какое-то время, потом его тащили куда-то, перевязывали да ворочали, но кто это был и откель взялся неведомо.

В себя Павел Ильич поздним утром пришёл, в состоянии изломанном. Мало того, что пострадал в драке изрядно, так тут ещё и похмелье противное, глотку сушит да дрожь по пальцам запускает. Или то от кровопотери? Да пёс его знает! Востряков разлепил глаз и осмотреться попытался. Ну что сказать, выхаживали его явно не в лачуге. Опочивальня светлая, высокая, богато украшенная. Бельё на кровати батистовое тонкое, и пахнет приятно. Хозяин сего великолепия явно не бедствует. Значит деньгами отдариться не получится. На краю зрения тень мелькнула, не один он, выходит, в комнате.

Востряков попытался губы разлепить да попросить воды, но лишь сип издал невнятный. Впрочем, его поняли.

— Опамятовались никак, ваше благородие? — произнёс ласковый девичий голос, — А вот мы вам водицы сейчас.

К губам страдальца прикоснулся холодный металл кубка и живительная влага потекла в иссохшее горло.

— Благодать! — восхитился Павел Ильич, ощущая, как душа возвращается в бренное тело, — Кто ты, спасительница?

— Лизка я, — подробно объяснила незнакомка.

— Угу, — принял к сведению Востряков, — а как звали достойного мужа, которому посчастливилось вашим, Лизка, батюшкой оказаться?

— Так, Тимоха же, Синица, — как о чём-то само собой разумеющемся сообщила Лизка.

— А вот скажите, к примеру, любезная Елизавета Тимофеевна, где я?

— У меня в гостях, — послышался хриплый голос от двери.

Востряков заморгал, силясь прогнать туман из глаз и рассмотреть своего благодетеля. Получилось. У входа в опочивальню стоял здоровенный седой детина с рожею свирепой и благородными чертами не обременённой. Совсем не так представлял себе Пашка Востряков своего спасителя. Он перевёл взгляд на ту, что поила его водою, — улыбчивая мордаха вся в конопушках, рыжие патлы, не убранные в косу, а болтающиеся как господь управит. И, отчего-то знакомые, лисьи глазища, с рыжей радужкой в тени рыжих же ресниц.

— Здесь я сударь, — послышался всё тот же хрип с другой стороны кровати, — позвольте представиться: наследный княжич Темников Александр Игоревич.

— Рад знакомству, — привычно отреагировал Востряков, поворачиваясь, и неожиданно для себя хохотнул.

Княжич недоумённо вздёрнул и без того приподнятую шрамом бровь.

— Что-то смешное?

— Прошу прощения, — исправился Павел Ильич и снова хохотнул, — просто я вас на поединок вызвать собирался.

— И-и? — продолжал недоумевать Темников. — Выздоравливайте, да и вызывайте на здоровье. Что мешает?

— Да как-то, — смутился Востряков, — вы же мне жизнь спасли, теперь неуместно выйдет.

— Ой, да бросьте вы, — надменно выпятил губу княжич, — с каких это пор, спасение жизни стало мешать брюхо вспороть спасителю?! Ну, и чтоб вам легче стало, так ваших противников я не трогал. Даже шпагу не обнажал: больно надо было, честную сталь о всякое отребье пачкать.

— Не вы?! — изумился Павел, — А кто тогда?

— Ну, того, с кем вы обнимались, Лизка пристрелила. А друзей его Лука упокоил, — он мотнул головой в сторону угрюмого здоровяка молчаливо подпиравшего стену, — так что не тревожьтесь. Спокойно поправляйте здоровье, а после видно будет.

И ушёл, стервец, не попрощавшись даже, и громилу своего увёл.

— А? — как-то даже, с недоумённой обидой, воззрился на рыжую Востряков, — Это, как?

— Так его сиятельство, же! — озорно улыбаясь, пояснила рыжая, — Как иначе-то?

— Ну да, — хмыкнул Павел, — иначе никак. Но всё одно, противу чести это, — слуг в бой посылать, а самому за их спиной прятаться.

— Это вы про кого сейчас, ваше благородие, — нехорошо прищурилась Лизка.

— Да про княжича вашего, — Востряков никогда не мог удержать своё мнение при себе, оттого и в чинах не рос. Вот и сейчас: ляпнул, а после задумался — стоило ли?

— С чего бы это, он за спинами прятался? — тем временем, горячилась девка. — Коли с оставшимися двумя в бой вступил.

— С какими? Их же трое было!

— Дык, трое на вас, да ещё пара для пригляду.

Востряков со стыда прикрыл глаза и покраснел, невзирая даже на малокровие.

— Но погоди, он ведь сказал, что шпагу не доставал даже, невместно, дескать!

— Верно, — согласилась рыжая, — не доставал. А зачем, коли Александру Игоревичу, в тот вечер, палаш абордажный подарили. Он его домой в руках нёс к весу привыкал, вот и опробовал в деле. Так что вы, ваше благородие, допрежь упрекать кого, вникните в дело, для начала.

И, пристыдив раненого, Лизка удалилась, недовольно покачивая задом. Как уж ей это удалось продемонстрировать неведомо, но именно что недовольно.

А Павел Ильич остался размышлять о том, кто же таков странный княжич Темников, и отчего его прислуга ведёт себя столь нагло. Ещё он думал, что, наверное, стоит извиниться перед его сиятельством за мысли свои несправедливые, и что Темников ему почему-то нравится. И от осознания этого обстоятельства Востряков пребывал в недоумении.

Ноябрь 1748.

Сразу же по приезду в Петербург, Ольга Николаевна оказалась в центре внимания. Для начала, за неё уцепилась Варвара Семёновна Зварич — маменька Софьиного мужа. Ну да, Барковы в особняке семейства Зваричей остановились, не к Темниковым же им, в конце концов, ехать — неприлично. А Зваричи всё же родня.

Варвара Семёновна к Ольге отнеслась по-матерински ласково, с участием. Обо всём расспрашивала, называла «душечкой» и «голубушкой», чем несказанно удивила младшую Баркову. Ольга-то со слов сестры полагала, что свекровь Сонина — женщина властная да суровая, всю семью в жёстких руках держащая, и к девицам провинциальным некоторое предубеждение имеет. А тут сама ласка да любезность. Софья на Ольгино недоумение рассмеялась только, а после разъяснила сестрице наивной, что волка с левреткой путать не стоит. Одно дело наглая деревенщина, которая сыночка любимого, не иначе как обманом захомутала. И совсем другое, человек, через которого с самими Темниковыми породниться выходит. Ольга подумала и согласилась, хотя на сравнение себя с левреткой и обиделась.

После на неё племянники набросились, чем привели Ольгу Николаевну в трепет. Она-то, в силу невеликого опыта, полагала, что детвора неразумная, по примеру её братца, будет тихой да стеснительной. А вот как бы не так. Эти два громогласных, ни на миг не останавливающихся волчка в четыре руки задёргали новую тётю, и в два горла, не выговаривая половину буквиц, вывалили на неё ворох важных сведений. От несвоевременного окота кошки Маньки до горделивой похвальбы умением самостоятельно ходить на горшок. Ольге оставалось лишь восхищаться, кивать и внутренне сомневаться — а хватит ли у неё сил своего ребёнка вынянчить.

На следующий день, Баркова не нашла в себе сил отказаться от ознакомительной поездки по Петербургу, а потому была обряжена, засунута в карету и отправлена развлекаться. Столица произвела на Ольгу Николаевну ошеломляющее впечатление, но вовсе не то, коего она ожидала. Нет, конечно, сады, дворцы и каналы, по-иноземному строгий и по-русски отчаянный облик города не оставил её равнодушной. Но смутило её не это.

Люди, невообразимо-огромное количество людей, военных и статских, в мундирах и партикулярном платье. Они были везде. Они ехали в экипажах и верхом, передвигались пеше и стояли бездельно на проспектах. И их было много, очень много. Ольга никогда столько людей не видела, и это, даже, не напугало её, а скорее заставило напрячься, почувствовать себя неуютно, не защищённо. Эх, а она так хотела набраться сил и смелости перед завтрашним днём. На завтра они, то есть семейства Барковых и Зварич, с визитом приглашены были в особняк Темниковых.

И Ольга до дрожи боялась знакомства с князем Игорем Алексеевичем. А ну как, не по нраву она ему придётся, а ну как не одобрит решение сыновье, да и запретит княжичу её в жёны брать. Пойдёт ли княжич против воли родительской? Ольга Николаевна почему-то думала, что пойдёт, но вот захочет ли. Словом, Баркова и сама извелась и Соню с Дашкой вконец задёргала, к визиту готовившись.

***

Александр Игоревич встречал их у дверей, внизу. Как обычно худ, лицом недоволен, и весь в чёрном. Впрочем, говорил он со Зваричами приветливо, без обычного своего высокомерия. Оттого Ольге даже милым немного показался. Князь же к гостям чуть позже вышел. Баркова поразилась сколь схожи они с сыном. Та же стать, тот же взгляд цепкий. Разве что постарше изрядно, да шрама на лбу не имеется. А так порода Темниковская легко узнаваема. Представились, перезнакомились, а как очередь до Ольги дошла — она чуть на пол не рухнула, так ноги у неё ослабли.

Князь же, на платье её, долго и с тщанием выбираемое, внимания не обратил. И причёску, Зваричевым куафёром состряпанную, тоже не оценил. Он сходу барышне в глаза заглянул и засмотрелся, задумался изучая. А Ольга поняла вдруг, что Игорь Алексеевич знает. Всё-всё знает. И про обстоятельства, что свели их с княжичем, и про коровник, и про то, откуда ребёнок у неё взялся. Она зажмурилась было обречённо, как вдруг голос тихий, на шёпот похожий проговорил близко от её уха:

— Ну здравствуй, дочка. Дай-ка я тебя обниму.

А после рыжая прилетела, завертелась, закружилась, болтовнёй щебечущей господ развлекая. И неловкость знакомства враз испарилась куда-то, как и не было. Лизка, ухватив одной рукой барышню, а другой Дашку (это ж ваша прислуга — ей всё знать полагается), потащила их по дому что где есть показывать. Ну, дом не дом, Ольга бы его дворцом окрестила, на что рыжая фыркнула пренебрежительно, мол, это вы ещё Московских хором не видывали. И с грустью какой-то протянула, — а вот поместье в Темниловке, там да. И Ольге Николаевне непременно захотелось пожить в том поместье, даже мысль мелькнула — и чего это она в столицу-то стремилась?

Впрочем, Лизка долго грустить не умела, дальше девиц потянула.

— А это, стало быть, ваши покои, барышня, — рыжая толкнула двустворчатую резную дверь, и Баркова замерла в недоумении.

Вместо ожидаемой комнаты, ну или двух, перед ней тянулся просторный коридор с дверьми по обеим сторонам.

— И которые из них? — уточнила Ольга.

— Все, разумеется. Там вон опочивальня, это будуар, тут кабинет, на случай коли вы делами какими заняться надумаете, али посетителя личного принять. Здесь комната для Дашки, чтобы рядышком завсегда была.

— Мне? Комнату?! — Дашка, и так пришибленно бродящая по особняку, застыла столбом, а в глупо распахнутых глазах слезинки заблестели. Девка судорожно всхлипнула и, бухнувшись на колени, ухватила руку Ольги Николаевны.

— Матушка, благодетельница, — принялась она покрывать поцелуями руку Барковой, — спасибо вам голубушка, спасибо, что не бросили меня сирую! Я за вас... Я для вас...!

— Ну, полно, Даша, полно, — смутилась Ольга, — я-то здесь причём? И когда, только, приготовить-то всё успели? — поспешила она перевести тему.

— Да как нарочный от батюшки вашего прибыл, так и начали готовиться. А что тянуть-то!? — удивилась Лизка.

— Что вот так вот прямо, — не поверила Баркова, — без обсуждения с князем?

— Угу, — Лизка не видела ничего необычного, в совершенно естественном, по её мнению, ходе событий, — ладно, тут ещё обсмотритесь — ступайте за мною я вам дальше всё покажу.

И стремительная рыжая комета вознамерилась рвануть вверх по лестнице.

— А покои Александра Игоревича где? — остановила её вопросом Ольга.

— Так вот же, — повела рукой Лизка, — аккурат напротив ваших. Только вот, — несколько смущённо продолжила она, — извините, барышня, но ходу вам туда нет. И никому нет окромя меня да Луки. Ну и князю Игорю Алексеевичу, разумеется.

Баркова кивнула, принимая сие к сведению, а Дашка лишь взгляд непонимающий с одной на другую переводила. Мол, как это хозяйка в дому, а в некоторые места ходу не имеет?

— А ты где обитаешь? — проморгавшись поинтересовалась девка.

Лизка, чуть смутившись и мордахой порозовев, ткнула пальцем в двери покоев его сиятельства, — Там же, рядышком.

— Почему? — изумилась Дашка.

— Э-э-э.

— Потому что она секретарь Александра Игоревича, — пришла на выручку растерявшейся Лизке Ольга Николаевна, — а секретарь завсегда поблизости находиться должен. Мало ли какая надобность приключится.

— Ага, — с готовностью подтвердила рыжая, благодарно взглянув на Баркову, — секретарь потому что. А как же.

***

На пятый день пребывания Ольги в столице, у Темниковых приём назначен был. Ассамблея не ассамблея, бал не бал. Что-то среднее, организованное дабы Петербуржское общество с невестой наследника познакомить. В этот раз Баркова идти туда не боялась и не смущалась даже. Ей там было хорошо. Ольга Николаевна, как дама склонная к самокопанию, давно уж разобралась, отчего так происходит. А всё просто оказалось: ей хорошо, коли поблизости есть кто-то из тех трёх, что на болотах её выручали. Лучше, конечно же, когда все вместе.

Ну, с княжичем оно понятно: всё-таки муж будущий, защитник и господин, как в писании сказано. Лука: он ей как дядька чудился. Угрюмый, суровый, но тот с кем не страшно. Такой что и пожурить может за баловство неуёмное, и оборонить от лихого, и утешить, буде надобно. Рядом с Варнаком она вовсе ребятёнком неразумным себя ощущала. Мелочью, о которой заботятся. И сколь бы взрослой Ольга Николаевна себя не мнила, что скрывать, приятно было иной раз в детство беззаботное окунуться. Лизка? А что Лизка? Подруга, не иначе, и начхать на разницу в положении. По крайней мере, именно так Баркова старалась себя уверить. Объяснить себе, отчего ей с Лизкою то беззаботно весело, то смущающе неловко. Почему присутствие рыжей на неё то успокаивающе действует, то тревожит, волнует смутными, неясными образами. Подруга, да! Ольга даже хотела было выпросить Лизку у княжича, на время. Чтоб она до венчания с ней пожила, но постеснялась.

Словом, на приём к Темниковым ехала она с радостью и предвкушением чего-то необыкновенно-увлекательного. Поначалу так всё и случилось. Людской хоровод подхватил Ольгу своим пёстрым великолепием, закружил, захохотал нетрезвыми незнакомцами. Настроение безудержного веселья заискрилось сотнями свечей, заиграло музыками, заплясало модными танцами. Нет, никак нельзя было сравнивать столичное общество с собранием провинциальных помещиков придирчиво-учтивых и целомудренно-осторожных. Баркова потихоньку начала понимать сестру в её желании не остаться сельской барыней, а сбежать в этот свет и бурление жизни. Софья, разумеется, тоже на приём явилась вместе с мужем. Вот уж кто выглядел здесь уместно, так это старшая Баркова. Она танцевала, знакомилась, вела беседы с уже известными ей дамами. Время от времени бросала сестрицу под Лизкиным присмотром и уносилась по каким-то своим делам. Впрочем, Ольга не обижалась. У неё и так голова шла кругом от изобилия света, гама и новых лиц. Столичный люд принял невесту княжича ласково и заинтересовано. С одной стороны выказать приязнь новому члену влиятельного рода всяко лишним не будет, ну а с другой интересно же, что это за девица неугомонного Темникова захомутать сумевшая.

Лишь одна барышня наособицу от других себя повела. Подошла сама, представилась Марфою Гендриковой, Лизка её как увидала, враз шипеть аки гадюка начала и чуть ли не ядом плеваться. Вот и с чего бы такая немилость? Барышня виду приятного, на лицо красавица с чертами мягкими, не резкими, густыми бровями да округлым подбородком. Одета так, что Ольге только вздыхать остаётся завистливо. И не в богатстве платья дело, просто носит она себя и его будто бы с рождения на балах бывает. Барковой, с её провинциальной грацией, до такого ох и долгонько ещё.

Гендрикова, меж тем, улыбнулась приветливо и, как Ольге показалось, чуть насмешливо. Поздравила с хорошей партией и подмигнула заговорщицки, мол, мы-то с тобой знаем, в чём тут дело. Ольга намёка не поняла, но на всякий случай напряглась, — мало ли что это за Марфа.

— И как же вы познакомились с Александром Игоревичем? — полюбопытствовала Гендрикова.

— Случайно, — неопределённо ответила Ольга, гадая, что это, простое любопытство или же нечто большее.

— И давно ли? — продолжала любопытствовать настырная Марфа Симоновна.

— Этим летом.

— Вот как, — удивилась Ольгина собеседница, — и уже под венец? Так скоро?

Лизка, отиравшаяся рядом с Барковой, недовольно засопела. Действительно, странная дама сия явно позволяла себе лишнего. Ежели только не нарывалась на ссору. Но нет, вроде. Стоит, улыбается так же приязненно, щурится, намекая на какие-то неизвестные Ольге обстоятельства. Баркова, отчего-то, почувствовала раздражение.

— Ну что поделаешь, — с вызовом глянула она на Марфу, — так бывает. Любовь. Вот как увиделись, так и воспылали друг к другу страстию нежной. А батюшка и не против был.

— О да, — с готовностью подтвердила Гендрикова, — ещё как бывает. И я прекрасно вас понимаю — трудно, наверное, не влюбиться в такого, как Темников.

И вновь хитро заулыбалась.

— Лиза, — вдруг резко сменила она тему, — вот не нужно смотреть на меня волчицею: я не враг тебе. Ни тебе, ни твоей хозяйке, — выделила она интонацией, — новой. И уж, разумеется, не враг княжичу.

— Пшшш, — ответствовала Лизка.

— Ну, вот и славно, — одобрила Гендрикова. — О, смотрите, это же граф Разумовский Алексей Григорьевич! Извините меня, Ольга Николаевна, вынуждена вас покинуть. Надеюсь, мы с вами станем добрыми подругами.

И упорхнула, всё так же улыбаясь. Вот же! И плохого ничего не сказала, и вела себя, вроде, доброжелательно, а настроение у Ольги враз испортилось. И поди пойми, от чего. Духота зальная, прежде незамеченная, как-то разом навалилась, веселье безудержное показалось натужным да искусственным.

— Кто это? — поинтересовалась у Лизки, не оборачиваясь.

— Гендрикова-то? Кузина императрицы, фрейлина её величества.

— А что же ты шипишь на неё? — изумлённо взглянула Ольга на рыжую, — Не по статусу, чай!

— Да ну, — отмахнулась девка, — не нравится она мне просто.

— Де-ела, — протянула Баркова, а сама подумала, в какую ж это семью она попала, коли в ней холопка хозяйская может неудовольствие аж самой кузине её величества выказать, а та, напротив, дружбы холопки этой ищет. Ну, если конечно, она правильно всё уразумела.

— Слушай, — вдруг посетила её мысль, — а она, эта Марфа, с Александром случайно не...

— Смотрите! — перебила её Лизка, — Это ж Пашка Востряков! Павел Ильич сюда, к нам идите! — заголосила она, размахивая руками.

Ольга недовольно поморщилась. Нет, Вострякову она была рада, отчего-то при виде сего наивно-искреннего здоровяка на губы сама собой наползала улыбка, и приходилось делать над собой усилие, дабы не обронить запанибратское «Пашка». Ну, в самом-то деле, какой из Вострякова Павел Ильич — Пашка и есть. Просто она уж за время пути поняла, что коли рыжая эдак вот тему сменила, то ничего более по вопросу интересующему выдавить из неё не удастся. Станет юлить, изворачиваться всяко, но ни слова дельного не брякнет. Хоть режь её, козу упёртую.

А Ольге было интересно, и вместе с тем неприятно от этого интереса. Впрочем, как бы там ни было, а вечер продолжался своим чередом, нимало не смущаясь отсутствием настроения у виновницы. В какой-то момент Баркова осталась одна, отослав Лизку за морсом, и, воспользовавшись этим, из оравы веселящихся к ней выскочил какой-то незнакомец.

Господин лет тридцати, виду иноземного, кудрявый да черноволосый. Отчего-то Ольге он сразу не понравился. Было в нём что-то опасное, недоброе. То ли во взгляде, что залу беспрестанно обшаривал, то ли в целеустремлённости, с которой человек сей к Ольге направлялся.

— Вина принеси мне, — распорядился господин, уперев в Ольгу взгляд.

— Что, простите? — опешила Баркова.

— Оглохла, что ли?! — возмутился чернявый, с сильным акцентом, — Бегом, исполняй. Совсем холопья у Темниковых распустились, ленивы да тугодумны сделались.

И покуда Ольга, задыхаясь от возмущения, пыталась выдумать достойный ответ, к ним, стремительным шагом, Александр Игоревич приблизился.

— Позвольте полюбопытствовать, а что здесь происходит? — с недоброй улыбкой осведомился княжич.

— Да вот, — пояснил неприятный человек, — прислугу вашу за вином отправляю, а она, вместо того чтобы исполнять, барышню из себя строит.

— Вы, сударь, с невестой моею имеете честь разговаривать в сей момент, — угрожающе захрипел его сиятельство, — будущей сиятельной княжной Темниковой.

— Да?! — ухмыльнулся незнакомец, — Вот незадача. Что ж, обознался — бывает. Трудно не обознаться, коли все привыкли, что вас девки непотребные завсегда окружают. Но если вы сочли себя оскорблённым, то завтра же поутру я пришлю секунданта, дабы удовлетворить обиду.

Он довольно огляделся. И верно, музыка затихла, и гости собрались вокруг, кто с осуждением, но большинство с любопытством взирая на скандал.

— Да уж, потрудитесь, — хмуро ответствовал княжич.

— Ну, на сём и окончим, пожалуй, — весело заключил незнакомец, — полагаю, в формальной пощёчине нет необходимости.

— Да отчего же? — изумился Александр Игоревич, и раскрытой ладонью, с левой зарядил в ухо грубияну. Да так, что тот на ногах закачался.

— Я, извольте видеть, всегда чту традиции. Лука, — распорядился он, — возьми, кого ни будь, да и выбрось из дому сего паскудника.

Невесть откуда взявшийся Варнак, на пару с каким-то гайдуком, подхватили, ещё не оправившегося гостя и поволокли его на выход.

— Прошу прощения, судари и сударыни, за эдакий конфуз, — улыбнулся, как ни в чём не бывало, княжич и развёл руками. — Итальянцы совсем пить не умеют.

Судари ответили одобрительным гулом, и веселье закрутилось по-новой. А к невозмутимому Темникову и перепуганной Ольге пробивались злющий, и одновременно виноватый Павел Ильич и не менее Ольги перепуганная Гендрикова.

— Сашка, прости, — с ходу загудел Востряков, — бес попутал. И ведь на минуту всего отлучился! Хочешь, я догоню того итальяшку, да растолкую ему, чем Петербург от Неаполя отличается?

— Успокойся, Паш, нормально всё. И уж точно догонять никого не надобно. Вот разве что... секундантом пойдёшь ко мне? Ну, вот и ладно, — получив подтверждающий кивок, одобрил княжич, — развлекайся пока, после потолкуем.

Востряков ушёл, недоумённо оглядываясь, а его место тут же заняла Марфа Симоновна, нервно комкающая платок.

— Саш... — она взглянула по сторонам и, тут же поправилась, — Александр Игоревич, я его узнала, этого итальянца.

— М-м? — изобразил интерес Темников.

— Это Марко Санторо, бретёр. Наёмный бретёр. Он, говорят, очень хорош. Берёт дорого, не на каждый поединок соглашается, но всегда делает то, что задумал. Вы же понимаете, княжич, что эта ссора неспроста.

— Да и пусть его, — легкомысленно отмахнулся Темников.

— Александр Игоревич, Саша, — совсем разнервничалась Гендрикова, — я понимаю, там гордость, апломб, но умоляю — подумайте! Марко профессиональный бретёр, а я, смею полагать, остаюсь вашим другом. И мне не всё равно, что с вами станется.

— Марфа Симоновна, — прижал руку к груди княжич, — поверьте, я очень ценю ваше участие и безмерно благодарен за добытые сведения, но всё же, уж позвольте мне как дворянину и мужчине решать такие вопросы самостоятельно.

Гендрикова поморщилась, взглянула пристально в глаза княжичу:

— Хорошо, Александр Игоревич, я надеюсь, вы понимаете, что делаете.

— Не сомневайтесь, Марфа Симоновна, — поклонился Темников, — исключительно понимаю.

Ольга была напугана, да нет Ольга, ежели откровенно, пребывала в панике. Бретёр, а значит сознательное покушение, что вкупе с поджогом постоялого двора говорило о целенаправленной задаче — убить княжича. А этот, этот стоит, улыбается, вроде бы для него сие забава. Где тот человек, ответственный, надёжный, которому она поверила. Ужель Темников не понимает, сколь много людей от него зависят, сколь много ему доверились, и вот так из гонору всем рисковать?!

А княжич, меж тем, углядел состояние Барковой, и за руку успокаивающе взял.

— Не стоит переживать, Ольга Николаевна, даже если случится что непредвиденное, ни вам, ни ребёнку моему ничто не грозит. Папенька признает его в тот же час.

И улыбнулся, паразит, ласково и, вместе с тем, снисходительно.

— Знаете что, ваше сиятельство, — вспыхнула Баркова, наверное по большей, части от того, что Темников угадал её терзания, — а вам не приходило в голову, что кто-то и о вас может беспокоиться?

— Отчего же, — выставил руки в защитном жесте княжич, — вполне допускаю, что вы можете печься обо мне из христианского милосердия.

— Исключительно из милосердия, — гордо, как ей казалось, задрав подбородок, подтвердила Ольга.

Темников усмехнулся, не зло, снисходительно как-то, и распорядился:

— Лизка, а доложи-ка что ты знаешь о сём золотом[2] синьоре. Только коротенько, без лишних подробностей.

— Марко Санторо, — начала рыжая, — родом из Турина. Род его разорился когда...

— Лизка, — одёрнул её княжич, — я велел коротко и по делу.

— Угу, — исправилась девка и продолжила: — проживает в Москве, наёмный бретёр, берёт дорого и не всегда соглашается. Очень осторожный, стервец. С заказчиком всегда говорит лично. В фехтовании почитает итальянскую школу. Шпагу держит в правой руке, но, по слухам, умеет и шуйцей управляться. Про вас знает. что мастер вы невеликий — одна болтовня да потешные бои до первой крови. А случай с фон Рутом на удачу списывает. Всё, кажись.

Темников иронично взглянул на Ольгу.

— Так вы знали, — удивилась она, — откуда?

— Да так, есть в Москве пара купцов, что очень о здравии моём пекутся, — завуалировано ответствовал его сиятельство, а Лизка хихикнула.

— Но всё же, — упорствовала Баркова, — он бретёр, профессионал — мало ли что приключиться может.

— А меня, Ольга Николаевна, — надменно вздёрнул подбородок Темников, — искусству бою благородного учил самый грязный бретёр которого только земля видывала. Такой, которому знающий человек и руки не подаст.

[1] Ванька-Каин — вор, разбойник и московский сыщик.

[2] Sant oro — святое золото.