Глава 3

Аджари проснулась через пять дней в полном недоумении: как она умудрилась заснуть уже в третий раз? Предположил, что Стефи получила большую дозу, чем я, вскрывая пелены, и она подтвердила мою догадку.

С разрешения Икрама Стефания окончательно переселилась в больницу: первое время она старалась не покидать палату даже на несколько минут, настолько боялась не оказаться рядом в момент пробуждения своей находки, но через пару недель немного успокоилась и периодически уступала вахту оплаченной сиделке. Я каждый день звонил ей по стационарному телефону на сестринский пост, изредка приезжал, потому что по договоренности с доктором Хавассом и директором музея работал за нас двоих: были нужны деньги на лекарства и еду. Древнему египтянину день ото дня становилось лучше, но он все еще крепко спал.

Прошло больше трех месяцев. После долгих бюрократических проволочек, обивания порогов каирских чиновников и собирания необходимых бумаг Стефания, не без нашей с Икрамом активной помощи, подготовила все документы на усыновление мальчика. Оставалось только узнать его настоящее имя, чтобы вписать в официальные бланки.

Я был на базаре, искал для Стефи ее любимые финики в сахаре, когда ко мне подлетел на велосипеде тяжело дышавший студент-стажер из музея.

— Док-доктор Брайтон! — заикаясь, начал он. — Там, «саккарский профессор» звонила, спрашивала, просила… — а потом резко выпалил, — Ра торжествует над смертью!

— Стефания? Спасибо! Лечу! — радостно воскликнул, перепугав стоявших рядом туристов, и бросился искать такси до больницы. Фразу про бога солнца я использовал в качестве пароля, чтобы сохранить в тайне от коллег наше открытие и обезопасить древнего жителя этой страны от вездесущих журналистов. Для всех звучала история про больного египетского мальчика-сироту из деревушки близ Дахшура, которого она решила усыновить.

Открыв дверь в палату, я замер на пороге. «Маленький принц» полулежал на кровати, откинувшись на подушки, Стефания сидела рядом, стараясь не шевелиться, и молчала. На лице египтянина читался страх, в глазах стояли слезы. Тонкие длинные пальцы судорожно сжимали одеяло.

— Птаххетеп… — чуть слышно позвал он. — Птаххетеп…

— Это его имя? — увидев меня, спросила археолог.

— Нет… Он зовет кого-то, — ответил, вслушиваясь в каждый звук.

— Амико, узнай, как его называли родители.

Я стал вспоминать, как на древнем языке будет звучать «Как тебя зовут?» Повторив множество звучаний вопроса, я так и не получил ответа. Он не понимал. Тогда я решил поговорить с ним на языке иероглифов и рисунков. Письменность всегда была более универсальным средством общения, чем речь, особенно там, где не использовался фонетический алфавит. Сбегав в магазин за альбомом, тушью и кистями, нарисовал на листе большой картуш, указал на белое пространство внутри и ткнул пальцем в мальчика. Он испуганно посмотрел на меня, но улыбка и успокаивавший шепот Аджари сделали свое дело: египтянин с трудом сжал кисточку в дрожащем кулаке, макнул ее в черную краску. На бумаге появлялись один за другим корявые знаки. С таким начертанием имени я столкнулся впервые: словарь Гардинера, когда-то выученный наизусть, еще больше усугубил положение.

— Сехмехт Нефритаакара Хор Ихит? — я, едва не сломав язык, по слогам прочитал вслух.

— Сахемхет Неферефкара Хор Ахет, — тихо, почти шепотом, поправил он.

— Птаххетеп?

Но ответа не последовало: мальчик свернулся калачиком и заплакал. С его губ постоянно слетало это имя. Это были слезы тоски, слезы утраты…

Стефания бросила недобрый взгляд в мою сторону, и я ушел, чтобы не травмировать его еще больше. Через несколько дней она сообщила по телефону, что врачи после тщательного обследования выписали нашего «принца», все документы оформлены, и он будет жить в ее квартире недалеко от каирского музея.

Захия разрешил Аджари взять отпуск без оплаты еще на два месяца. Все время она посвящала Сахемхету, пыталась научиться его языку и знакомила древнего египтянина с нашим миром. Но мальчик отказывался выходить на улицу, молчал и отрешенно что-то рисовал в альбоме. Стефи аккуратно делала копии с рисунков, когда он спал, и передавала мне с посыльным или работниками запасников, иногда заглядывавшими к ней. Я пробовал перевести, но понимал, что вся египтология базировалась на письменности Позднего и Нового царств, которая в большинстве своем не имела ничего общего, кроме самих знаков, с языком Древнего царства. На одном из листов заметил несколько символов, почти таких же, что начертаны на стене в гробнице. Но таких иероглифов среди текстов ни раньше, ни позже больше не встречалось. Шифр или диалект? Пока было непонятно.

Эти знаки все чаще появлялись на бумаге, причем вперемешку с известными начертаниями, словно заменяя слова. И вот, не выдержав, я решил приехать к Стефании. Для Сахемхета купил на базаре стопку папирусных листов, хорошие кисти, краски, а также спелые персики и инжир, которые, как считалось, тоже росли в долине Нила несколько тысяч лет назад в более дикой форме.

— Здравствуй, Джон! — улыбающаяся Аджари стояла на пороге.

— Как я по тебе соскучился, Стефи! — крепко обнял ее. — Как мальчик?

— Тоскует. Молчит. Все время шепчет и пишет это имя… Птаххетеп. Кем он был для него? И связан ли жрец в шахте с ним?

— Это со временем выясним.

— Что-то случилось музее?

— Нет, там тихо, как в склепе. Я приехал по другому поводу — иероглифы Сахемхета. Понимаешь, в его надписях есть такие символы, какие видел только на стене в его гробнице. Хочу поговорить с ним.

— Идем, но, боюсь, ты и слова не вытянешь из него.

Сахемхет сидел на кровати, скрестив ноги, как писцы Древнего царства, и аккуратно выводил знак за знаком. Я присел рядом, протянул подарки. Он взял листы папируса, прижал их к груди, улыбнулся и макнул кисть в тушь. На желтоватой поверхности он вырисовывал столбец за столбцом. Достав из кармана блокнот, я взял другую кисть и нарисовал на листе незнакомый символ. «Принц» пристально посмотрел мне в глаза, нахмурился. Потом я добавил рядом еще несколько таких же и пару обычных, известных нам как «ра» и «ка», показал пальцем на первый незнакомый иероглиф и на последний. Сахемхет закачал головой и рассмеялся. Он еще раз написал символ, а рядом изобразил белую царскую корону.

— Хеджет? — я ткнул пальцем в головной убор.

— Хетиэджех, — услышал в ответ.

Указал на первый символ:

— Хетиэджех?

Египтянин пожал плечами. Тот же ответ был, когда я попытался произнести «другие» знаки, но он сопоставил их с употребляемыми иероглифами. Получалось, что мальчик понимал их значение, но не знал фонетики. Я подошел к книжным полкам, взял путеводитель по достопримечательностям Египта, снова сел рядом. Полистав, открыл страницу с фресками, где были люди и боги, показал на знаки и людей. Сахемхет покачал головой и коснулся пальцем бога Солнца. В гробнице на стене бог Ра вручал человеческому царю Осирису свиток и диск… И тут меня осенило: это же носители информации! В пирамиде Джосера тогда нашли тонкие каменные диски, которые невозможно было сделать вручную. Если люди все записывали на бумаге, то боги хранили информацию на специально обработанном камне. Значит, кто-то смог понять божественное письмо, кто-то нашел способ считать с этих дисков тексты…

— Птаххетеп? — я снова показал на знаки.

Мальчик закрыл лицо руками и разрыдался. Стефания вывела меня из комнаты.

— Что ты делаешь? — в ее голосе прозвучало недовольство.

— Стефи… Если я прав, то надо будет всю историю Додинастического Египта заново переписывать!

— Успеешь… — вздохнула она. — Но больше не травмируй его. Хорошо?

— Как скажешь, — я открыл дверь, чтобы уйти.

— Джон, — она улыбнулась на прощание. — Приезжай почаще!

Но «почаще приезжать» не получилось: Захия завалил подготовкой к международной конференции, да так, что порой добирался до дома за полночь или ночевал в хранилище на диване. В моем ведении было обеспечение наглядно-демонстрационного ряда, в том числе оформление выставки из запасников музея в отдельном помещении и руководство наведением порядка во всем здании.

Я делал ревизию экспонатов в центральном зале, когда кто-то окликнул меня по имени. Резко обернулся на знакомый голос. В нескольких шагах стояла Стефания и держала за руку Сахемхета. Боже! Как он чудесно выглядел! Темные, но не черные, волосы так и остались убранными в локон юности, но теперь пряди переплетались с нитями бирюзы и искусственного жемчуга. Все драгоценности были на своих местах как тогда, когда мы вскрыли пелены, только бедра обернуты длинным куском ткани, закрепленным узорчатым поясом. Большие темно-янтарные глаза очерчивала аккуратная черная подводка, делавшая их выразительными на слегка загорелом лице. Только впалые щеки и неестественная худоба напоминали о перенесенным им сорока вековом сне, как тяжелой болезни. Меня удивило, насколько этот древний египтянин отличается от мальчишек, бегающих по улочкам Западной Саккары. Он был европейцем… Да, европейцем с несильным загаром. 

— Спасибо тебе, Джон, — улыбнулась Аджари. — После твоего визита он захотел увидеть эти огромные храмы и тексты на их стенах, а еще папирусы…

— С удовольствием стану его личным экскурсоводом.

— Прекрасно. Я отлучусь ненадолго — Захия хотел моей консультации.

— Идем, Сахемхет, — протянул мальчику руку.

Он взял меня за пальцы, улыбнулся уголками губ. Мы направились в зал, где стояли стелы Рамсеса Второго. «Принц» сосредоточенно читал иероглифы. Вдруг египтянин звонко рассмеялся, привлекая внимание группы иностранцев.

— Эт инихемт! Онти инихемт! — сквозь смех произнес он.

Нас окружили туристы, с интересом разглядывали мальчика и наперебой пытались узнать причину его смеха.

— Инихемт? — переспросил я.

— Инихемт, — уверенно ответил он и, видя мою растерянность с переводом, без тени смущения пошарил по моим карманам, извлекая ручку и записную книжку.

Сахемхет нарисовал перо Маат и зачеркнул его. Следующим символом был рот с высунутым очень длинным языком.

— Он хочет сказать, что автор текста на стеле был льстецом и безбожным вруном, — пояснил я окружающим.

— Рамсес Второй? — возмутился турист. — Да это величайший фараон на земле! Только такой человек мог построить храмы в Луксоре и Карнаке! — он схватил мальчика за руку и потащил к стенду с фотографиями. — Это сделал он!

В ответ Сахемхет рассмеялся и жестом показал на свои глаза, потом на фотографии.

— Каждый их видел, — со злостью произнес иностранец, — как и пирамиды.

— Только вот он — больше сорока веков назад, — шепотом ответил я мужчине, — и не вижу причины ему не верить.

Турист нахмурился, покрутил пальцем у виска и вернулся к группе.

— Пойдем… — позвав принца за собой, я помахал рукой в сторону другого зала. — Сутут…

— Ней… Сайат эт… — исправил он бесчеловечно хромавший мой классический древнеегипетский.

Для себя уже решил, что в отпуске посижу с «принцем» и составлю фонетический словарь языка Древнего царства. Мы прошли в зал, где готовилась экспозиция времен Джосера и Хуфу.

— Эй, Джон, куда его?

Я обернулся. Добровольцы-помощники из лаборатории ввезли саркофаг найденного нами жреца.

— Увезите его, — крикнул я, — быстрее!

Но было уже поздно: Сахемхет направился в их сторону. Он быстро заводил пальцами по надписям на боках и вдруг замер. Любопытство на его лице сменилось ужасом. «Маленький принц» закричал что-то надрывным голосом и, причитая, упал на колени. Вцепившись в каталку, мальчик громко зарыдал, произнося до боли знакомое мне имя «Птаххетеп». Казалось, что он просил у него прощение, или у меня складывалось такое впечатление…

— Эн! Эн! — он поднялся и попытался скинуть крышку.

— Спустите гроб и откройте, — попросил я испуганных работников лаборатории.

Подчинившись, они сняли крышку, положили ее на пустую каталку. Мальчик побледнел, увидев содержимое гроба, одними губами прошептал имя жреца и без чувств упал на пол. Я поднял его на руки и отнес в свой рабочий кабинет в запаснике, уложил на кушетку, сел рядом.

Перед глазами возникали новые фрагменты этого страшного преступления: жрец, скорее всего, хотел спасти маленького египтянина, возможно, царских кровей, усыпив его и похоронив в своей гробнице. Через несколько лет про Сахемхета все бы забыли, и тот старик благополучно разбудил его и увез подальше от врагов. Но беднягу заживо погребла личная стража фараона в шахте склепа. Телохранители царя не стали бы марать руки о сына мелкого князька или простолюдина, тем более, о жреца. Все было намного серьезней. Значит, царь связан с мальчиком и был в курсе происходившего или даже сам отдал приказ убить. Взрослый мужчина, отец, вряд ли бы убил ребенка, хотя подобное часто происходило во времена Древнего царства. Но меня больше устраивала версия, что один из старших братьев, взошедший на трон, решил избавиться от конкурента или будущего оппозиционера в жречестве. Оставалась мелочь — узнать известное историкам имя одного из близких или хотя бы дальних родственников Сахемхета.

— Джон…

По лицу Стефании было видно, что ее ввели в курс произошедшего. Растрепанная, со слезами на глазах, она находилась в замешательстве и тяжело дышала после быстрого бега.

— Стефи… Я не хотел… — попытался оправдаться, хотя, был виноват в произошедшем лишь я. — Прости меня…

— Я знала, что это случится… Пусть такая правда, чем лгала бы ему. Он узнал бы, рано или поздно. Хорошо, что ты находился рядом с ним.

— Сейчас вызову такси и отвезу тебя домой, — подошел к письменному столу, где стоял телефон.

— Джон… — тихо позвала меня Аджари. — Если будет возможность, найди новое жилье… Рядом с нами. Он считает тебя свои другом… Лучшим другом.

Я кивнул в знак согласия, тем самым вызвав улыбку на ее лице. Поднял на руки мальчика, отнес к рабочему выходу из музея, куда должна была подъехать машина.

Добравшись до ее квартиры и уложив Сахемхета в постель, попрощался со Стефанией. Посчитав, что момент не совсем удачный, я решил приехать через пару дней и предложить Стефи стать моей женой, тем более что ее «сын» нуждался во внимании пусть и приемного, но отца. Только потом я понял, каким оказался идиотом, что отложил это «до удобного случая», ибо это был последний раз, когда видел любимого «саккарского профессора» так близко.

На следующий день со мной связалась мать, попросив вернуться в Лондон. Отец был серьезно болен. Взяв отпуск, первым же рейсом я вылетел в Великобританию, чтобы побыть с родителями. После смерти отца мать не захотела расставаться со мной ни на минуту, как и покидать квартиру в столице. Остаться хотя бы на час в одиночестве было для нее невыносимо. Решил пожить с ней и постепенно уговорить переехать в Египет. С трудом перевелся в британский музей при условии работать на дому: составлял экскурсии, лекции, научные описания экспонатов, выставочные каталоги, дополнительно подрабатывал репетиторством и прочими мелочами… Доходов хватало и на дорогостоящие лекарства для мамы, и на материальную помощь Стефании. Она не хотела принимать деньги, но я уговорил, ссылаясь на то, что Сахемхета мы нашли вдвоем, и пусть только финансово, но тоже хотел помочь мальчику: хорошие книги и одежда всегда стоили недешево. Свое признание в любви отложил в «долгий ящик» — до возвращения в Египет. Я рассчитывал задержаться в Лондоне максимум на год, но остался на десятилетие.

Со Стефи постоянно общался по телефону, что было удобно, хоть и дорого. Когда появились видеоплееры — купил такой вместе с новым телевизором, про Стефанию тоже не забыл. Не поскупился на хорошие видеокамеры для себя и семьи Аджари. Мы записывали видео на кассеты и отправляли их друг другу почтой. Я видел на экране, как взрослеет Сахемхет, как он пытается говорить на чужом для него языке — английском, как изучает современный «непонятный» мир. Смышленый мальчик, впитывающий, как губка, новые знания.

Сначала я присылал ему популярные детские книги для малышей с яркими картинками и простыми рассказами, но они не вызывали у «маленького принца» особого интереса. Зато от собраний текстов гробниц, папирусов с переводами, отчетов экспедиций, путеводителей по музеям и стране «вторая» мама с трудом его отрывала. Конечно же, египтянин читал тексты на родном языке. Тогда Аджари пошла на хитрость а-ля «юный Шампольон»: научила его сопоставлять иероглифические надписи и их переводы. Прогресс был налицо.

Стефания рассказывала, что Сахемхет сдружился с несколькими работниками запасников, экскурсоводами Фархази и Рингом, учит их лекции для туристов, осваивает разговорный арабский и английский.

Моя мать не скрывала своего восхищения приемным сыном Аджари, просила уговорить переехать его и Стефанию в Англию, но сказать об этом «саккарскому профессору» я так и не осмелился: Египет был их жизнью, водой, воздухом, и променять любимые пески Саккары на каменные джунгли Лондона они не смогли бы.

Через несколько лет я стал чаще обращаться к мальчику за помощью с переводом иероглифов на экспонатах Древнего царства и получал неоценимую помощь в виде огромных текстов, написанных рукой Стефании под диктовку египтянина, уже неплохо разговаривавшего на английском. Мне нравилось записывать на видео лекции по истории или экскурсии по известным музеям мира, показывая книжные иллюстрации и сопровождая их необычными рассказами, которые специально готовил для него. «Маленький принц» по достоинству оценивал мои старания настойчивыми просьбами о продолжении «культурных прогулок».

Время летело быстро: Сахемхет рос, и вместо любознательного ребенка с локоном юности я уже видел на экране симпатичного, прилично образованного юношу, неплохо говорившего по-английски и обладавшего в некоторых аспектах почти энциклопедическими знаниями. В шестнадцать лет он стал сотрудником музея, работал в запасниках, тайком делал свои переводы текстов Древнего царства. В восемнадцать — попробовал себя экскурсоводом, но долго не задержался на этой должности из-за постоянных конфликтов с туристами, основная масса которых была приверженцами классической истории, навязанной еще со школьной скамьи, а юноше хотелось хоть немного разрушить стереотипы о своем мире. Бросив хождение по музею, он перебрался к Аджари на раскопки в окрестностях Саккары, с большой охотой переводил для нее все попадавшиеся надписи. Сахемхет с легкостью перенимал и многие привычки «второй» матери: закатанные по локоть рукава рубашки, льняной шарф, повязанный вокруг головы и не дававший волосам лезть в глаза во время работы, рабочие инструменты в карманах брюк и сумка с большим альбомом для зарисовок иероглифов, фресок или места раскопок. В девятнадцать египтянин умудрился очень сильно поругаться с ведущим музейным экспертом по поводу правильности датировок находок в Саккаре и Гизе по особенностям начертания иероглифов. В результате доктор Хавасс запретил молодому человеку переступать порог не только музея, но и запасников под угрозой ареста. Я был далек от происходившего в Египте, но исследования и собственные знания Сахемхета в этой области могли бы очень помочь Службе древностей. Но, увы, такая информация ученым была не нужна и даже представляла угрозу их теориям.

Еще через год, весной, Стефания в время очередного телефонного разговора сообщила, что собирается провести самостоятельные раскопки на юге страны в качестве подарка Сахемхету на его двадцатилетие. Я удивился такому решению: в Саккаре еще копать и копать, цивилизация и дом рядом, а они собрались неизвестно куда и непонятно зачем, где проблематично найти что-нибудь стоящее. Правда, отговаривать не стал, ибо лучшего подарка на день рождения будущего археолога я бы не нашел. Перед их отъездом мы по-дружески общались более двух часов. Столько было радости в голосах обоих, а я с невероятным удовольствием давал им советы, что хватило бы на несколько экспедиций.

Последний ее звонок был из деревушки в ста километрах к юго-западу от Луксора. С таким воодушевлением Стефи рассказывала о своих планах, хотя половину так и не смог понять из-за треска. Как потом оказалось, это была наша последняя беседа по телефону… Больше она не вышла на связь.

Я ждал почти два месяца… Никто не звонил. Прекрасно понимал, что на раскопках в такой глуши, им, может быть, сейчас не до общения с внешним миром, однако волнение взяло верх. Связался с каирским музеем и получил ответ, что экспедиция пропала без вести, а несколько недель назад из запасника выкрали гроб Птаххетепа с его останками. Попытался соединить два этих события, но слишком много возникало версий и сомнений в них.

Как же корил себя, что был не только таким хорошим сыном, а еще и стеснительным дураком. Я рвался в Египет, но не мог оставить свою восьмидесятилетнюю мать одну в Англии, бросить на попечение сиделок и врачей или отправить в пансионат. Она не пережила бы такого предательства от меня, и я не простил бы себе такого низкого поступка.

Прошло несколько дней, полных отчаяния и нечеловеческого желания находиться и в Каире, и в Лондоне одновременно. Все это время старался не показывать родному человеку своего волнения. Мои проблемы решить ей было не под силу.

Рано утром я заглянул в комнату матери справиться о самочувствии и предложить погулять в парке, но нашел ее мертвой в своей постели. Было ли это совпадением, не знаю, только после ухода врачей наткнулся под подушкой на почти пустой флакон от лекарства, которое недавно заказывал в аптеке. В морге вскрытие делать не стали, просто поставили диагноз по болезни — так часто делали для тяжело больных «домашних» стариков. Похоронив мать рядом с отцом, я, разрываемый на части личным горем и беспокойством за Стефанию и Сахемхета, на следующий день вылетел в Каир.

Удачно сняв комнату рядом с домом Аджари, без проблем вернулся к прежней работе в запасниках музея, куда приняли обратно с огромным удовольствием. Ошибки не было: гроб со жрецом, действительно, исчез. Я встретился с Захией, чтобы прояснить судьбу двух очень дорогих мне людей. Но ответ был неутешительным: их искали добровольцы, военные, даже местные жители… Но оба Аджари и нанятые ими местные рабочие как сквозь землю провалились. На возвращение кого-нибудь из археологов я уже перестал надеяться: столько недель не было известий, волонтеры не нашли ни их останков, ни следов от лагеря, ни места раскопок.

Я не знал, какую ветвь христианства исповедовала Стефания, поэтому обошел все церкви Каира, ставил свечи и молился в каждой за нее, как живую, хотя, понимал, что обманываю самого себя. Молился и за Сахемхета… Бог-то ведь один, только имена у него разные и по-разному к нему взывают. Боже! Дай мне силы принять любую правду! Верни их мне, ибо они и есть моя жизнь!