Глава 7

Сахемхету очень понравился музей, да и сам город, вот только его раздражали непривычные частые моросящие дожди и туман. Первый снегопад поверг египтянина в легкий шок.

— Сахемхет! — позвал его и распахнул настежь окно. — Ты раньше видел такое?

— Что это?

В темно-янтарных глазах было удивление вперемешку с любопытством. В своих видео рассказывал о таком явлении, только очень давно, ему было лет одиннадцать тогда. Он успел позабыть…

— Снег, — ответил я. — Зимой в Лондоне может идти снег, а не только дождь. Пойдем, прогуляемся до парка. Сейчас там будет очень красиво: зажгутся старинные фонари — в снегопад это фантастическое зрелище!

Мы вышли на улицу. Юноша остановился и, забыв обо всем, протянул руки навстречу медленно летящим хлопьям. Они касались его горячих ладоней и сворачивались в капли воды. Тогда Сахемхет поймал снежинки на рукав и принялся рассматривать их, что-то бормоча на родном языке. Такой чистый, неподдельный восторг читался на его лице. Молодой человек переводил взгляд с одежды, покрываемой снегом, на небо и обратно, неподвижно стоял, словно снежинки были живыми, и он боялся прервать их безмятежный полет своим неосторожным движением. В тот до парка день мы так и не дошли.

Первая зима в английской столице стала испытанием для нас обоих. По привычке Аджари одевался легко и постоянно замерзал на улице. Я потратил столько времени, чтобы приучить упрямого юношу надевать в холодную погоду свитер и зимнее пальто, а не легкий тренч или пардессю. Со смокингом и музейной униформой было чуть проще — дресс-код существовал всегда, и соблюдение его было частью этикета, что для современного англичанина, что для древнего египтянина.

В Британском музее Аджари предпочел стать экскурсоводом, работающим в залах Древнего мира и Ближнего Востока. На следующий год, не без моего содействия, Сахемхет поступил в университет. Теперь он совмещал учебу и работу. Директор пошел мне навстречу и специально оставил для студента одну вечернюю экскурсию и ввел сокращенный маршрут, однако спрос на рассказы Аджари не уменьшился. Для поддержания интереса у посетителей музея и создание специфического колорита у юноши имелся богатый набор цитат известных историков, востоковедов, ученых и философов. Путешествие в прошлое в его компании всегда начиналось с античного крыла. «Добро пожаловать в мир, что оставил после себя семь чудес света, — начинал он рассказ об экспонатах в витринах. — Мир, вдохновивший Европу на Ренессанс и Классицизм…» Сахемхет часто вставлял в лекции поучительные тексты из известных папирусов, когда вел группы по египетским залам. Конфликтных ситуаций, как в Каире, не возникало: молодой человек в увлекательной форме рассказывал то, что хотели услышать люди. А дома его ждал личный музей размером в комнату, где каждый вечер шли работы с рукописями великого хранителя библиотеки Древних.

С такой работоспособностью и жаждой знаний я столкнулся впервые. После первого курса юноша заявил, что хотел бы взять паузу в работе и экстерном закончить университет. Настоящее безумие для человека, не имеющего английского школьного образования. Стефания потратила много времени, чтобы научить маленького египтянина грамотно заниматься самоподготовкой, читать не только учебники, но и дополнительную литературу. Только этого навыка было мало. Молодого человека ожидала колоссальная умственная и психологическая нагрузка. Он терпеливо выслушал все мои доводы «против», безоговорочно принял их, но остался при своем мнении и попросил немного помогать с отчетными работами в качестве редактора и корректора. Я согласился, хотя сомневался в том, что он выдержит подобную информационную гонку без срыва на финишной прямой.  

Несмотря на языковые трудности, Аджари добивался отличных результатов, в основном, благодаря прекрасной памяти и еще одному своему навыку — нестандартному подходу к изучению материала: он компенсировал недостаточное понимание одного языка другим. Сахемхет старался находить одну и ту же книгу и на арабском, и на английском, а в конспектах целые абзацы были начертаны древнеегипетской скорописью. В качестве помощи он просил перечитывать отчетные работы на предмет ошибок. Юноша целыми днями пропадал в библиотеках, приносил домой стопки книг. Я не тревожил его с изучением папирусов, оставив подобное увлекательное занятие до появления свободного времени. Сахемхета раздражало, что в учебном заведении многие преподаватели и студенты относились к нему, как к чужаку-иностранцу. Однако, подобное ничуть не останавливало его в достижении своей цели. Диплом Аджари защитил очень достойно, несмотря на мои опасения и его научного руководителя. После окончания экстерном университета египтянин с головой окунулся в научную работу, продолжая учиться дальше и, чтобы в будущем получить ученую степень доктора. Он снова вышел на работу с индивидуальным графиком экскурсий.

Через десять лет после переезда в Лондон, Сахемхет успешно защитил докторскую и на четыре года всецело посвятил себя написанию нового труда для защиты ученой степени профессора в области лингвистики древнеегипетского языка. Это был его конек. Он доработал свой способ определения датировки предметов в рамках правления конкретной династии Древнего царства по особенностям начертания символов иероглифического и иератического письма. Невозможно представить, какое количество папирусов, посуды, стел, статуй, фотографий гробниц пришлось ему изучить. Но от меня не скрылся тот факт, что тексты и картинки тщательно прорабатывались на содержание знаков древней цивилизации.

За годы Сахемхет неплохо адаптировался к жизни в английской столице, что только цвет кожи, похожий на легкий загар, и несильный акцент выдавали его заграничное происхождение. Хоть я и был далек от антропологии, но не удержался проанализировать принца на предмет схожести с современными народами, населявшими Египет, и пришел к выводу: он не был похож ни на эфиопов, ни на суданцев, ни на арабов. Ростом не выше среднестатистического британца, немного худощавый, где-то близкий к южным итальянцам и испанцам: непослушные, ниже лопаток, чуть волнистые волосы очень темно-коричневого, но не черного цвета, выгоравшие до более светлого оттенка от длительного пребывания на солнце (чего не замечал у современных египтян), густые изогнутые брови и крупные округло-миндалевидные глаза с радужкой цвета темного янтаря. Прямой же нос с едва заметной только в профиль горбинкой, чуть полные губы и округлый тип лица с несильно выделяющимися скулами относили его уже к древним египтянам, населявшим в то время дельту Нила (сравнивал с дошедшими скульптурами и росписями гробниц). За то время, что Сахемхет прожил в современном Египте и в последние годы много находился на солнце, его кожа приобрела красивый загар, который сильно побледнел за десятилетие, проведенное в туманном Лондоне и залах музея. Первое время я уговаривал Аджари провести пару недель на берегу Средиземного моря, но получал отказ без объяснений. Но они были мне не нужны: близость к родине и невозможность вернуться домой причиняли Сахемхету невыносимые душевные страдания. Потом он смирился, но в деловых поездках всегда останавливался в гостинице в центре города, говорил, что это помогает сосредоточиться на работе и не предаваться воспоминаниям о песках Саккары или залам каирского музея.

Меня всегда восхищало его искусство перевоплощения: на людях Сахемхет вел себя как истинный аристократ, в венах которого текла древняя царская кровь: сдержанный, спокойный, немного высокомерный, но дома, без посторонних глаз, он становился эмоциональным египтянином — задорным, веселым, немного вспыльчивым и порой ужасно ворчливым. По несколько раз в неделю приходилось выслушивать его недовольство многозначностью английских слов (это было его больным местом в разговорной речи), из-за которых он попадал в нелепые ситуации, связанные с несвойственным употреблением многих выражений. «Я не итальянский китаец, чтобы есть собак, да еще и горячих!» — возмущался он, когда я предложил пообедать в одном из недавно открывшихся кафе со средиземноморской «кухней» и заказал фирменные «хот-доги по-итальянски». Сдерживая смех, пришлось объяснять, что это всего лишь сосиска в аппетитной булочке с зеленью и пикантным соусом из вяленых томатов.

Время летело незаметно. Каждый год, прожитый с ним в двухкомнатной лондонской квартире, был и тяжелым, и, одновременно, незабываемым. Аджари порой был невыносим своей педантичностью во всем, что касалось научной деятельности и работы с папирусами, но в остальное время это не играло для него никакой роли. В плане порядка в жилье он придерживался тезиса «Каждой вещи — свое постоянное место». На меня это тоже распространялось, кроме местонахождения моей любимой кружки: ей был дан статус «свободного перемещения по квартире», что давало право находиться на любом столе, на тумбочке и даже на подоконнике. Намного позже к кружке присоединились и мои лекарства, разложенные уже Сахемхетом на видных местах в компании маленьких бутылочек с водой. Аджари опасался, что в его отсутствие мне станет плохо с сердцем, а таблеток не будет «под рукой».

Прошло четырнадцать лет, как я увез египетского принца из Каира, и не было дня, чтобы за разговором не вспоминали о Стефании. Мы часто сидели в полной тишине с зажженными свечами и молились за ее душу, как умели. Сахемхет пытался не показывать свою тоску по приемной матери и Птаххтепу, но это слишком плохо получалось. Рядом с его кроватью на столике стояла фотография еще молодой Стефи (другой у меня не оказалось), в угол рамки которой был вставлен кусочек папируса с именем библиотекаря, и горела тихим пламенем ритуальная масляная лампа. За долгие годы египтянин так и не захотел обзавестись семьей, хотя активно знакомил его и с молодыми девушками, и женщинами старше него. Но он, зачастую, даже не приходил на свидание, ссылаясь на нехватку времени, а если и удосуживался, то ужин начинался с оживленного женского монолога, сменявшимся молчаливой обидой. Сидя за столиком на другом конце ресторана, я тайно наблюдал за Сахемхетом, готовый в любой момент прийти к нему на помощь и разрулить сложные моменты. Дело было не в замкнутости ученого, а в его некомпетентности в вопросах моды, кинематографа или популярных людей. Аджари не мог поддержать разговор на достойном уровне, отмалчиваясь с виноватой улыбкой или просто кивая. Несколько раз он уходил в самом начале ужина, возмущенный бестактностью собеседниц в отношении культуры Древнего Египта. На мои вопросы «Как прошел ужин?» и «Почему так рано?» Сахемхет грустно отвечал, что не может общаться с человеком, который считает египетское искусство консервативно-примитивным, восхваляя при этом Грецию, как вершину культурного развития в Древнем мире. И принц был, по-своему, прав.

Со временем я понял, что по духу он «родной» сын Аджари, всецело влюбленный в науку, и любое вторжение в личную жизнь чужого человека, не похожего на Стефанию и далекого от его мировоззрения, с навязыванием правил и чувств, воспринимал как «третьего лишнего». Повоевав с ним не один год, бросил это неблагодарное занятие, хотя очень хотелось почувствовать себя, пусть не родным, но все же дедушкой. А время шло…

Последнюю неделю Сахемхет очень волновался — все редактировал речь для защиты, боялся упустить мелкие, но важные детали. Я поддерживал, как мог, и искренне был рад его успеху как ученого. Хотел сам прийти, послушать его выступление, но очередной сердечный приступ за день до такого значимого мероприятия отправил меня на больничную койку.

Несмотря на то, что оказался в палате под капельницами, я по-прежнему продолжал вести свои записи с любимой печатной машинкой на стуле, предпочитая ее современной технике. Надеюсь, мой принц не уничтожит, что я напечатал за эти четырнадцать лет, если когда-нибудь прочтет. Наконец-то он пришел…

Уже не доктор, а профессор Сахемхет Аджари в классическом сером смокинге стоял рядом с моей кроватью и по-детски светился от счастья. Он сбросил всю свою аристократическую чопорность вместе с пиджаком, сел рядом на белую больничную простынь. Смеясь, египтянин рассказывал о том, как от волнения запутался в листах с докладом и рассказывал по памяти, как комиссия посчитала его слишком юным для такой ученой степени и как он искал паспорт в карманах, чтобы подтвердить свой возраст. Сахемхет внешне ничуть не изменился — на вид он был все таким же двадцатилетним парнем, а не тридцатичетырехлетним взрослым мужчиной.

Мне становилось с каждым днем лучше, хотя, врачи отказались отпускать домой. Аджари проводил каждый вечер со мной, читал наброски новой монографии и выдвигал идеи по переводу символов давно исчезнувшей цивилизации. Его вдохновленность придавала мне силы, появились реальные и интересные планы на ближайшее время… Твердо решил дожить до заветного дня, когда уже я вместе с Сахемхетом отправлюсь на поиски той загадочной библиотеки Древних, найденной Птаххетепом тысячелетия назад, как возьму в руки эти диски, увижу, как белый песок собирается в знакомые знаки, как прошлое раскрывает свои тайны, как древний египтянин рассказывает о старом ученом и хранителе Птах… 

Дорогие читатели!

Вчера, двадцать четвертого декабря две тысячи пятнадцатого года в шесть часов вечера остановилось сердце прекрасного ученого, историка и моего биографа Джонатана Эдварда Брайтона. Теперь его записи буду продолжать я, египетский принц Сахемхет Неферефкара Хор Ахет — хранитель библиотеки Древних, более известный в современном мире как профессор Сахемхет Аджари.