Глава 20

Несмотря на такой насыщенный день, эйфория от написания черновика, дополненная чашкой жасминового чая, окончательно прогнала сон. Основа будущей монографии и набросок плана дальнейших исследований уместились на дюжине листов. После медового месяца у меня появится достаточно свободного времени, чтобы не без помощи Эмилии заняться научным подтверждением своих гипотез. Сейчас же я буду всецело наслаждаться жизнью семейного человека, а не одинокого ученого.

Откинулся в кресле, взглянул на супругу, нежившуюся в «объятиях Морфея», как часто описывали сон в сентиментальных романах. Разве можно отказать Госпоже Большого Дома в посещении библиотеки Древних? Даже если в подземном хранилище пусто, экспедиция, о которой Эмилия мечтала с нашей первой встречи, должна стать незабываемым свадебным путешествием.

Посмотрел на часы. Раннее утро. Сменил вычурный наряд фараона на более удобную одежду — костюм, в котором посещал мэрию. Кто-то сказал, что вещи меняют людей, и я оказался не исключением: смокинг делал меня средиземноморским европейцем, золотое оплечье и складчатое опоясание — древним египтянином, а длинная рубаха и халат моментально превращали в современного сельского жителя с берегов Нила. Да, забыл про дресс-код полевого археолога. Куда же без него?

Покинув спальню, вышел на палубу. Бесконечный Нил купался в лучах восходящего солнца. Вода переливалась золотыми бликами. Редкие заросли тростника едва покачивались от ветра. Воздух наполнялся птичьим криком. Барка Сахемхета шла под парусами настолько бесшумно, что слышал шуршание крыльев юрких стрекоз. Все судно играло оттенками розового, впитавшего оранжевые и желтые цвета.

Рассвет на Ниле… Как тогда, с Птаххетепом... Я опустился на колени у борта, поймал на ладонь солнечный зайчик, улыбнулся ему. И тут почувствовал, как кто-то положил руку на мое плечо. Представил своего учителя, стоящего рядом, радостного, протягивающего скромный завтрак в виде фиников и хлеба. Конечно, я понимал: его уже не вернуть, но можно, хоть иногда, предаваться воспоминаниям.

Поднял голову: рядом стоял капитан, обеспокоенный моим самочувствием. Улыбнулся в ответ, кратко объяснил, что в детстве путешествовал по реке и захотел освежить в памяти приятные моменты, на что получил одобрительное похлопывание по плечу.

Меня пригласили на мостик. Хочется сказать, что египетские гостеприимство и радушие совершенно непохожи на английские. Наверное, поэтому Эмилия устроила свадьбу в Каире, а не в Лондоне. Несмотря на всю помпезность церемоний в мэрии и на корабле, чувствовалась дружеская обстановка, словно не было начальника и подчиненных. Были царь и царица, формально занявшие трон современного Древнего Египта, и люди, готовые поддержать их самые сумасбродные начинания во имя процветания мира, давно исчезнувшего с политической арены.

Один из матросов сварил кофе, который оказался очень кстати. Тело наполнялось теплом и бодростью.

—  Хотите встать за штурвал? —  предложил капитан.

Я замялся, не находя слов: с одной стороны, по-мальчишески хотелось управлять кораблем, с другой — по-человечески страшно, ведь из-за моей неопытности могли пострадать люди. Однако, согласился из любопытства.

—  Держитесь на одинаковом расстоянии от берега. Река с этой стороны глубокая — на мель не сядете. Рыбаков и детей, как и деревень, здесь нет, — проинструктировал он. — Рулевой останется на мостике и подстрахует Вас.

Кивнул в ответ. Мои руки легли на резной штурвал. Я почувствовал себя ребенком, которому дали сесть на место водителя и покрутить руль. Взрослым ребенком. Вспомнил свое детство, Стефанию, Джона… Мысли зажужжали в голове, подобно рою диких пчел, и я, извинившись перед рулевым, покинул мостик. Вернувшись в каюту, устроился в кресле, взял новую стопку бумаги и «отдал перо в услужение разуму».

Столько страниц исписал за два года, но так и не рассказал о тех, кто изменил мою судьбу, став путеводными звездами. Надо исправлять эту оплошность. И первым должен быть мой учитель и хранитель библиотеки Древних — Птаххетеп.

Библиотекарь так и остался для меня «до конца не прочитанной книгой». Как он оказался в храме, из какой семьи происходил, и почему Верховный жрец и даже мой отец в общении с ним выказывали особое почтение? Загадочная личность. Я помнил наизусть каждую строку на его саркофаге, внешнем и среднем гробах, на стенах усыпальницы. Что же я точно знал о нем? Полное имя с должностями: «Птаххетеп, сын царского писца Кахета Менкаура и храмовой певицы Махенет, смотритель царских свитков, хранитель свитков храма Тота, советник царских зодчих, мудрый в мудрости своей». И все!

Написав эти строки, я задумался: фараон Менкаура Кахет, мой дед, и Кахет Менкаура, отец Птаххетепа, — это один человек? Библиотекарь мог поменять местами имена своего отца и тем самым стать для окружающих человеком нецарского рода. Предположу, что так и было. Значит, Птаххетеп — старший брат моего отца и мой дядя? Тогда многое становится понятным. Однако, почему он не взошел на трон как наследник? Шепсескаф отнял власть или получил ее в дар? Если бы существовал конфликт между братьями, то фараон не отдал сына, то есть меня, своему врагу. Ни Шепсескаф, ни жреческая верхушка не стали уважать низвергнутого принца. Предположу, что Птаххетеп отказался от наследования власти по личным причинам: несбыточная любовь, неудачный брак, смерть ребенка или все вместе и сразу. Женился еще принцем по любви, но похоронил жену и ребенка. Теперь становилась понятной его трепетная забота обо мне. Для Птаххетепа я стал не просто учеником, а его родным сыном, за чью жизнь он боролся до последнего вздоха.

Горе утраты было сильнее обладания властью. Позже оно подтолкнуло несчастного принца изучать храмовые записи, а не топить тоску в пиве и вине. Птаххетеп не выбрал путь жреца, чтобы не потерять моральную и физическую свободу, но стал библиотекарем, сначала временным, а после коронации Шепсескафа — постоянным. Он нашел свитки Джесеру, узнал о таинственной библиотеке. В нем умер политик, но родился ученый, мудрец, советник. Появился новый смысл жизни. Идеальный расклад, пока мой брат по отцу не взошел на трон, хотя наследником по воле фараона, ушедшего в мир иной, становился я. Он знал, кто такой Птаххетеп, и что после смерти Шепсескафа его слово весомее царского. Новый фараон решил избавиться от врагов в лице хранителя и меня одним махом: старик и ребенок не окажут большого сопротивления. Не будет еще прямых потомков Менкауры — не будет претендентов на трон. Как жестоко…

Помню, что у меня были младшие сестры. О них не раз говорил учитель и тайком показывал, когда в праздники моя семья появлялась в храме. Они не видели меня, хотя, возможно, и знали о родном старшем брате. Птаххетеп успокаивал, что так лучше для всех. Он знал о планах отца, но молчал. Сердце сжимается до сих пор, когда представляю, что брат сделал с матерью и ними, чтобы «мое имя уподобилось праху»? Вероятно, убил. Не сразу. Незаметно. Болезни и ядовитых существ никто не отменял. Но, как версия, одна из сестер стала его женой и родила наследника, позже ставшего царем Усеркафом и присвоившего годы правления своего отца. Манефон упоминает царя Тамфтиса, как преемника Шепсескафа и предшественника Усеркафа. Это и был мой старший брат, только имя звучало и писалось по-другому… Я давно простил его, как человека, но не как царя, ибо то, что он сотворил, дорвавшись до власти, достойно лишь забвения.

Но вернусь опять к Птаххетепу. О том, что мы были родственниками, говорил и тот факт, что незнакомые люди принимали нас за дедушку и внука. Мне сложно по внешности сравнивать Птаххетепа и Шепсескафа, ибо я совсем не помню, как выглядели отец и мать. Но в память врезалось, насколько библиотекарь был своеобразным человеком, начиная от одежды и заканчивая речью.

Он одевался, игнорируя храмовый дресс-код. Опоясание было выше щиколоток, чтобы не путаться в ткани при ходьбе, торс хитро обвязан прямоугольным куском материи так, что получалась кофта с рукавами по локти, защищающая плечи и спину от палящего солнца. Сандалии он тоже мастерил сам. Из ствола акации искусный резчик сделал посох, на который библиотекарь опирался во время долгих пеших прогулок. На его поясе всегда висела небольшая сумочка с листами из папируса и письменными принадлежностями. В любой момент он мог сесть на землю, скрестить ноги, натянув опоясание наподобие столика, и записать мысли.

Косметикой и маслами Птаххетеп пользоваться не любил, как и носить защищающие от солнца парики и шапочки, но вдали от дома обвязывал голову льняным платком на манер клаафа. О том, сколько он отсутствовал в храме, говорили отросшие поседевшие волосы и растительность на щеках. Зато в остальное время его череп и щеки были всегда гладко выбриты. На шее постоянно висела именная пектораль, которую уже сейчас я отнес бы к царским символам.

В устной речи учитель придерживался старого северного диалекта, активно вытеснявшегося новым языком Джесеру. В письменной же библиотекарь создал для себя упрощенный вариант скорописи: черновые наброски делались странными знаками, но в спокойной обстановке все тексты переписывались согласно рукописным начертаниям иероглифов Четвертой династии. Птаххетеп научил меня такому написанию, что позже в адаптированном виде я использовал при записи лекций в аудитории, а уже дома с помощью Джона оформлял конспекты в рабочих тетрадях.

Смело могу сказать, что своим стремлением к знаниям я всецело обязан Птаххетепу. Он готовил меня не просто к должности нового библиотекаря в храме Тота, но и к долгосрочной работе с текстами очень древней цивилизации. Кто знает, как сложилась бы наша с учителем жизнь, не вмешайся в нее мой брат…

На глаза навернулись слезы, и, не удержавшись на ресницах, упали на лист, размывая слова, написанные перьевой ручкой. Выключил настольную лампу. Раздвинул шторы на окне напротив стола. Теплый солнечный свет проникал в каюту, отвлекая от грустных мыслей.

Вернулся в удобное кресло. Теперь наступила очередь рассказа о Стефании, ведь даже влюбленный в нее Джон рассказал ней так мало.

Когда я вспоминаю о женщине, которую десятилетие называл своей второй мамой и до сих пор продолжаю так говорить о ней, становится непривычно тоскливо и одиноко.

Стефания… Ее изумленное лицо, озаренное счастливой улыбкой — первое, что я увидел после пробуждения. Было очень страшно, но облик добродушной женщины, сидевшей рядом со мной, успокаивал, давал странную надежду, что все не так плохо, как кажется, хотя мир вокруг пугал, и я не мог понять, что она говорила. Через несколько недель Стефи придумала интересный язык жестов, основанный на египетских иероглифах. В этом ей помог Джон, сообразивший, что современный древнеегипетский и мой — совершенно разные по звучанию, зато знаки имеют более-менее схожее значение.

На тот момент, когда была найдена гробница Птаххетепа, Стефании было чуть больше сорока, хотя, выглядела она лет на десять-пятнадцать старше. Может, дело было в седых волосах, которые она даже не пыталась красить, в рано появившихся морщинах от постоянной работы на солнце среди песка. На замечания сотрудниц музея и коллег-археологов, что нужно ухаживать за собой, чтобы выглядеть моложе, мама отшучивалась, что в таком виде на нее не позарятся даже кочевники-бедуины, а мумии — тем более. Но истинная причина, как она рассказала позже, скрывалась в том, что не внешность главное в человеке, а его душа, чувства, поступки…

Первые три года я не хотел надолго с ней расставаться: то, что произошло со мной в «Доме мертвых» еще долго отзывалось кошмарами по ночам и боязнью оставаться в одиночестве. Она этого не знала. Маленьким не мог ей рассказать — не находил правильных слов, а позже — не видел смысла расстраивать страшной историей заговора, жертвами которой стали мы с Птаххетепом. У мамы и так хватало проблем и с начальством, и в музее.

Саккара всегда была для нее главным местом работы, а музей — уже второстепенным. В течение нескольких лет Стефания старалась не покидать запасников, что находились недалеко от дома, ведь рядом с ней всегда был я. Думаю, причина была не в моем неокрепшем здоровье — она просто побоялась травмировать видом разграбленных гробниц и раскопками захоронений. Чтобы дать «саккарскому профессору» спокойно работать с новыми находками, Рашид Фархази и Джеймс Ринг брали меня с собой на экскурсии по залам: так я, не спеша, учил арабский и английский. По вечерам уже мама читала вслух книги на новом языке и пыталась объяснять их смысл. Я же, в свою очередь, учил понимать иероглифику Четвертой династии и правильно переводить символы.

В четырнадцать провел свою первую самостоятельную экскурсию для группы туристов-американцев. Джеймс улетел на выходные к родственникам, но из-за непогоды его обратный рейс задержали. За три года я выучил наизусть его варианты рассказов об экспонатах, неплохо общался на английском с Рингом и Брайтоном. Туристы остались довольны, хотя поначалу возмущались, что экскурсовод еще мальчишка. Стефания очень гордилась этим и просила взять приемного сына на постоянную работу, но получила отказ — я не подходил по возрасту, но как замену не вышедшему на работу сотруднику меня уже имели ввиду.

Сейчас бы психологи в один голос сказали, что госпожа Аджари ничего не понимала в воспитании детей. Она с первых дней общалась со мной как со взрослым, коллегой и даже ученым, а не маленьким ребенком. И мне это нравилось. Так вел себя и Птаххетеп. Если мы оказывались на базаре, тянул маму за рукав к книжным и канцелярским лавкам, а, не как ровесники, к игрушкам. Она покупала то, что я просил. И, если Стефания говорила «нет» — она объясняла, почему «нет».

Мама очень переживала, когда в восемнадцать из-за жалоб туристов уволился с должности экскурсовода, но ни разу не упрекнула за такое решение. Она понимала, что я хочу рассказать посетителям то, что знал и сам видел, пусть это и противоречило классической истории. Местным нравился мой «другой» взгляд на артефакты и историю Египта, а вот приезжие такую информацию принимали в штыки. Стефания пыталась объяснить, что многие люди не поймут, однако, мальчишеский максимализм и самоуверенность взяли надо мной верх. О чем вскоре пожалел. Директор, устав от недовольства иностранцев, поставил условие: или я ухожу сам, или меня выгоняют с не лучшей характеристикой. Предпочел первое, чтобы не подставить под удар еще и маму, перебрался к ней в бригаду рабочих.

Только среди гробниц Древнего царства я понял, почему госпожу Аджари называли «саккарским профессором». Лишь факты, никаких домыслов и фантазий. Если Стефания находила мумию ребенка и рядом игрушку, то ее выступление для журналистов ограничивалось чисто научной информацией: гроб с мумией ребенка, Древнее царство, Пятая династия, мальчик, возраст от пяти до семи лет, рядом обнаружена деревянная модель тростниковой лодки. И все! Зато ее коллеги принимались выдумывать драматические истории об убитых горем родителях, заботливых братьях или сестрах, которые подарили свою игрушку умершему. Хоть короткометражные фильмы снимай!

Однажды я спросил у Стефи:

— Почему ты не хочешь поведать больше о находке? Всегда только факты…

— Я рассказала все, что узнала. Лично меня на похоронах не было. Зачем придумывать небылицы? Мертвым это бы не понравилось. Ты же сам не любишь подобные фантазии, поэтому и ушел из экскурсоводов.

— Ты права, как всегда, права…

Год, что я провел в «пустыне Саккаре», стал для меня отправной точкой в научной деятельности. Зная достаточно хорошо иероглифику конца Третьей, а также Четвертой династий, не без помощи Стефании, начал создавать таблицу более точной датировки текстов в рамках второй половины Древнего царства. Хоть египетские иероглифы по большей части неизменны, но многие из них в течение десятилетий претерпевали дополнения или упрощения при написании. Вот эти моменты искал на стенах гробниц, на стелах, посуде. Изменение в форме символа было определено не прихотью одного писца, а существовавшими в конкретный период правилами. Были и единичные случаи, связанные с недостаточной грамотностью писавших, которые после исследования отсеивал. Стефания посоветовала написать монографию. Джон, несмотря на то что жил в Лондоне, стал моим научным руководителем. С готовой работой я подошел к доктору Хавассу, который вставил мой доклад в научную конференцию Службы древностей. Первое выступление есть первое выступление, но не это спровоцировало волну негатива в мою сторону. Причиной резкой критики стала сама работа. Ее назвали «археологическими сказками», «бредом после солнечного удара», «фантазиями от безделья». Конечно, и я в долгу не остался. Разнес предыдущих докладчиков-лингвистов. С одним вступил в жесткую словесную перепалку. Нас растащил доктор Хавасс: оппоненту сделал строгий выговор, а мне, пригрозив заявлением в полицию, запретил появляться и в Службе древностей, и на территории музея, окончательно сослав в саккарский некрополь к матери. Я был готов в любой момент сорваться, натворить глупостей, но Стефи под предлогом переводов надписей увезла меня на очередные раскопки. Окунувшись с головой в копательно-переводческую деятельность, быстро забыл о конфликтах и запретах. «Не бросай изучать письменность, — мотивировала она, — еще пригодится. Где первая научная работа, там будет и вторая, третья…» Я послушал ее. Записывал, зарисовывал, анализировал, систематизировал. Через полтора десятилетия эти наработки легли в основу научного труда для защиты ученой степени профессора.

До встречи в больнице с доктором Хавассом я не понимал, что Захия и Стефи устроили тихую и беспощадную борьбу за мое будущее. Один хотел сделать из меня ученого с мировым именем, другая же любила настолько, что не хотела расставаться. Оба были невыносимо упрямы, и конфликт закончился трагедией. Столько лет прошло, но до сих пор виню себя в гибели моей «второй мамы». Если бы не мое страстное желание показать ей библиотеку Древних, она осталась бы живой. Хотя… Раз доктор Хавасс планировал освободить меня от опеки Стефании, то она все-равно бы погибла… через неделю, месяц, год… Она должна была отпустить любимого сына к Джону в Лондон и дождаться возвращения уже профессора Сахемхета Аджари. Должна! Но… что произошло, то произошло, и никто не в силах изменить этого.

И раз я неоднократно упомянул про Джона Брайтона, то стоит рассказать и о нем. Полтора десятилетия назад в шутку придумал ему прозвище «историк с печатной машинкой». Он, и правда, все свободное время проводил за ней: то монографии, то доклады, то набирал свой дневник и мои автобиографические рассказы. Как ни странно, но доктор Брайтон внес самый больший вклад в мое становление, как ученого. Он поддерживал и направлял мою научную деятельность, увлечения, исследования почти четверть века, мотивировал идти дальше, не останавливаясь на достигнутом, выдвигать гипотезы, доказывать или признавать их несостоятельность. 

С самых первых дней нашего знакомства он стремился побольше узнать о моем мире. Джон придумывал, как упростить общение между мной и Стефанией, баловал кистями и листами папируса, поддерживал и работал со мной, как коллегой, находясь за тысячи километров. Его видеолекции и видеоэкскурсии впечатляли, становились опорой для моей работы в должности экскурсовода, а потом и лектора. До сих пор на полке лежит объемный словарь в картинках, придуманный Джоном. Не знаю, сколько он просидел над ним, вырисовывая каждый предмет древнеегипетской мебели, одежды, домашней утвари, а затем подписывая английскими названиями-синонимами с иероглифическим пояснением по словарю Гардинера. Моя самая любимая и самая дорогая книга, мой букварь второго языка. 

Как не забыть его многолетние попытки устроить мою личную жизнь, каждый раз заканчивавшиеся провалом. Мне было скучно с собеседницами. Как можно прожить с человеком всю жизнь, если нет общих интересов, не о чем поговорить, нечему научиться? Я не особо верил в любовь с первого взгляда, зато верил в долгую, до самой смерти. И это я тоже перенял от Джона. За несколько дней до кончины он разговорился со мной об ошибках в его жизни и попросил не повторять их. Тогда я и узнал о его молчаливой любви к Стефании. Если бы он пересилил свою робость и признался в чувствах, захотел взять мою вторую маму в жены, Аджари не отказала бы. Я видел ее отношение к Брайтону. У меня был бы еще и отец, пусть и приемный.

Сожалеть о том, что не произошло — не буду. Время не повернуть вспять, мертвых не воскресить, многие ошибки прошлого уже не исправить. Надо жить сегодняшним днем и думать о завтрашнем. Сейчас я счастлив, как никогда, и приложу все силы, чтобы оставаться таким до последнего вздоха. А еще… также сделать безгранично счастливой ту, что согласилась стать моей женой, царицей Древнего Египта и Госпожой Большого дома, имя которому Служба древностей.