Глава 3. Маньяк
А звуки и веки -
что вскрытые вены.
(Черное
тонет в багряном.)
И в золоте слез
расплываются стены.
(И золото
тонет в багряном.)
Федерико Гарсия Лорка «Пещера»
— Хи-и-и-льд!
Змеистые темно-багровые лозы на мелово-белом утесе. Опрокинутая чаша багрового пламени. Чаша? — Скорее уже целая ванна! Озверевшая лагуна багровой базальтовой магмы выбрасывает ядовитые клыки, смыкает челюсти…
— Как она понравится тебе такой? Как?.. Такой?.. Нравится?.. Нравится?..
Два зияющих багровых жерла там, где были ее меловые холмы. Два пламенных ока дракона. Две кричащие криком пустоты.
— Не надо! Убей меня, не Хильд! Не Хильд!
— А где «моя королева»?
В горле базальтовая крошка. Во рту густая, плохо разжеванная меловая каша, багровая от крови. Кричу? Или бессильно шамкаю ртом? Тогда как она слышит? Слышит же…
— Ну, давай, что тебе нравится в ней еще? Что больше? Какая половина: левая или правая? Верх или низ? Шалунишка, я-то знаю! Что, оставить тебе тот кусочек ее, что пониже?
Цветет, цветет пунцовой шишкой сумаха ужас, бухнет. «Убей меня, моя королева! За что Хильд?»
На этот раз она не слышит.
— Фу, как пошло! Ну, разве ты не романтичен? Смотри, я подскажу: глаза или губы? Что тебе нравится в ней? Что мне отнять у нее первым? Не можешь выбрать? — Досадно. Так и быть, я решу за тебя. Начнем с губ. И еще щеки — интересно, как она будет смотреться, если их вывернуть наизнанку? Эту или ту? Ну, ты мне совсем не помогаешь, это же твоя жена, не моя!
Багряное удушье льется в ноздри, уши, под зажмуренные веки, колотится немым воплем, вспарывает живот рвотой, захлестывает сознание. Как давно он сошел с ума? Это же все не по-настоящему, да? Тогда почему так страшно и больно?
«Не надо!!! Не Хильд!!!»
***
Нёлди очнулся, втянул тонкую, как осенняя летучая паутинка, струйку воздуха. Выплюнул горькую плохо разжеванную меловую кашу — грязно-вишневую. Должно быть, прокусил язык. Не ворочается. Чужой холодный взгляд медицинской иглой вонзается под кожу. Когда вы уже поймете, что ваши транквилизаторы мне не помогают? Что от них только хуже?
Или так и задумано? С чего ты взял, что тебе хотят сделать лучше? За какие такие заслуги?
«Я не человек, слышите? Меня нельзя этим лечить, это для людей».
По счастью, не слышат. Они же люди, простые смертные, мысли читать не умеют. И, кажется, я им это уже говорил: что не человек. Кажется, за это меня в психиатрию и поместили. Сосед по камере дико завидовал.
Сосед? У него был сосед? Или только примерещился?
Ну, Радио же! Неужто его не было никогда? «Талибы, птичий грипп, содомия и четыре Всадника Апокалипсиса».
Кто-то еще был. Какая-то… королева автострады. Она повесилась?
Королева? Почему королева? Какой она была?
Была ли?
У койки присела на краешек стула безглазая Хильд — багровые провалы на распухшем лице — заботливо проверила, крепко ли связаны руки. Почему-то в мотоциклетной куртке и толстых кожаных перчатках. Изодранных в лохмотья на костяшках. «Что тебе нравится в ней больше? Не можешь выбрать?» Не надо…
На самом деле вечно повторяющийся кошмар был спасением. Он отчасти заглушал Зов. А Зов, на который нельзя ответить — это похуже любого кошмара. От Песни Глейп-ниэр в венах кипит кровь, и это не в метафорическом смысле — в буквальном. А антипсихотик воздействует на сознание фейри так же, как и наркотик — оголяет провода, вливая в бьющий в припадке рассудок концентрированный Зов. Песнь. И она давит тебя железным каблуком, как клопа. В кашу. В зеленую смрадную кашу.
Почему у него не получается умереть? Ведь давно пора бы.
Убейте меня. Не Хильд. Не снова. Она ведь уже один раз умерла!
***
Счёт времени он потерял где-то на десятый день. Или шестой. А может семнадцатый. Потерял же. Пойди теперь упомни. Зато исправно вел счёт кошмарам: их уже прошло ровно четыреста сорок. Все одинаковые, как свежий тираж бульварной газетенки. Жиденький такой тиражик, не Космополитен точно — и хвала водам Аннвна, что не он! На триста девяносто седьмом санитары сломались, и легальная, медикаментозная терапия закончилась. Смысл, если не в коня корм? Так что лечить стали по-старинке: держать взаперти, привязывать к койке, морить голодом, загонять в ледяной душ и время от времени банально колотить. Неприятно, но… Это лучше, чем Песнь Глейп-ниэр. А вместе с Песнью ушли истерические и эпилептические припадки, лихорадка, удушья, изматывающая бессонница, суицидальные мысли… Кажется, кто-то из врачей даже порывался писать диссертацию о допустимости и целесообразности применения традиционных методов лечения психических расстройств в особо тяжелых и нетипичных случаях.
Было бы еще лучше, если бы меня просто развязали и оставили в покое. Для всех лучше.
Хотя, конечно, кое-кому тогда бы не поздоровилось. Много кому. Мог даже случиться небольшой локальный мор, необъяснимая вспышка холеры, например, или лихорадки Эболы — в основном среди медперсонала и охраны. Или резкий рост числа несчастных случаев со смертельным исходом: падений с лестницы, отравлений лекарственными препаратами, ударов током. И много утопленников. Очень много. Ах, как же было бы изумительно!
Я то, что я есть. Я не могу быть ничем другим.
Четыреста сорок первый кошмар взбрыкнул, как норовистая лошадка, и поменял привычное течение сюжета. В нем отчего-то отрезал Хильд ее мелово-пенные груди, выкалывал бериллы глаз, выворачивал наизнанку щеки он сам, собственной рукой. И те расцветали багряными маками. А пятнадцатилетняя королева Аинэке горько плакала за стеной, в соседней палате…
Кошмар не проходил, даже когда Нёлди очнулся от своего уже привычного забытья — то ли сна наяву, то ли яви во сне. Кто-то всхлипывал за бетонной перегородкой. Звукоизоляция здесь была хорошей, раньше ему не доводилось уловить ни одного постороннего звука, но сейчас он был уверен, что слышит!
Вот, наверное, так это и бывает, когда сходишь с ума окончательно: в реальности своих безумных видений перестаешь сомневаться. Прискорбно тогда. И все же… Может, проверить?
Как, если ты заперт и привязан?
Да ладно, брось, за последние двое суток твои силы почти восстановились, токсины антипсихотиков наконец нейтрализовались, сталью и рябиной тебя не пичкают. Не пора ли выбираться, дружочек?
Ремни, фиксировавшие руки и ноги на поручнях, обернулись морской травой, ссохлись и раскрошились в труху. Главное — не шуметь. Сейчас он тихонечко, на цыпочках выйдет за дверь — замок там обычный, не электронный и не кодовый, плевое дело — и убьет их всех. Оттрахает и убьет. Одного за другим. Потихоньку.
Я то, что я есть.
Я не могу быть ничем другим.
Но Аинэке, конечно, вне очереди. Первый визит — к ней.
Дверь сдавалась без боя, распахнулась навстречу, как легкомысленная и доверчивая девица. Вторая тоже. И потом ещё две — похоже, что каждую камеру-палату запирали на пару дверей: одна обычная и одна бронированная. Да мне что, хоть десяток поставьте! Из серой рыхлой полутьмы выплыла тесная комнатушка с узкой койкой, журнальным столиком, высоким табуретом и даже небольшим настенным телевизором. Ну и камера наблюдения, конечно. Заглушить или пусть себе? На столике стопка комиксов и светодиодная лампа под безликим пластиковым абажуром. Довольно аскетично, но всё же куда лучше, чем у него. Считай, по-королевски.
Вот только где ж пациент? Или всё-таки заключённый? Сдается, тут то ли больница при тюрьме, то ли тюрьма при больнице…
Приоткрытая дверь в совмещенную с туалетом душевую бесстыдно светила узкой щелкой. Всхлипы, перемешанные с рыданиями, долетали оттуда. Нёлди закутался в фит фьяту поплотнее и шагнул через порог.
Пороги коварны… И, ступив через очередной, никс вновь потерял ощущение реальности.
Пятнадцатилетняя Аинэке была огромной чернокожей с короткой стрижкой и, кажется, едва заметной примесью индейских кровей. Гора мяса и жира. Из-под тесной ночной сорочки торчали такие же массивные, просто слоновьи ноги, небритые и босые. Человекообразное сидело на полу между толчком и душевой кабинкой, и прерывисто рыдало, ногтями расцарапывая себе щеки. Так, словно собиралось вывернуть их наизнанку…
Нёлди передёрнуло. Кто это? Я её не знаю. Это женщина вообще?
В уши неведомо откуда полез рев моторов, далекие выстрелы, вой раненого волка, накрыло ядовитым запахом крови, пота и кожи, жаркой духотой полей… «Аляска не спит!» Что это? Девиз? Чей? «Не гнаться же мне за тобой до самой Аляски!» И вкус мятной жвачки. Черно-синяя пачка, неровно разорванная по краю, зеленоватые подушечки…
Сэм.
Да, он ее помнит. И, кажется, он ее ненавидит.
Или наоборот?
Впрочем, какая разница? Она такая же сучка, как и они все. Оттрахать и утопить. Ничего более.
Нёлди шагнул к горько рыдающей Сэм и… почему-то присел на пол рядом с ней, обняв за плечи.
— Чего ревешь, королева автострады?
Сэм вздрогнула, но не закричала. И даже не оттолкнула невидимку-призрака.
— Ты где? Ты мне мерещиться, что ли?
— А ты мне?
И вдруг стало понятно: а, собственно, не все ли равно? Это не похоже на начало нового кошмара — и уже хорошо. А иллюзия или реальность...
Она упрямо потрясла головой:
— Я не чокнутая! Не чокнутая!
— Ну, о себе того же сказать не могу.
Нёлди наконец сбросил фит фьяту, и взгляд темных, как черный кофе, опухших и покрасневших от бесконечных рыданий глаз медленно сфокусировался.
— Зачем ты звонил?
— Я же сказал.
— Но зачем?
В самом деле: зачем? Никс рассеянно отвернулся, потом снова перехватил её взгляд:
— Не знаю. Мне просто очень хотелось, чтобы ты меня дождалась.
Ручеек слез нырнул в так услужливо положенное русло длинной продольной царапины, распахавшей щеку — Нёлди бессознательно зачаровал родственную стихию и бороздка затянулась, заросла молодой розоватой кожицей. Сэм ничего не заметила.
— Этот твой… король. Почему он нас не убил? Ему бы следовало. Всем было бы лучше. Тогда бы я не убила Молли. И не рассказала про вас копам. А я рассказала. Почему ты просил за меня? Зачем? Кто я тебе?
Нёлди перехватил её руку, готовую нанести себе самой новое увечье, осторожно сжал:
— Я не знаю, Сэм.
Она уставилась на свои огромные, торчащие из-под подола сорочки коленки.
— Я чудовище.
Никс не сдержал смешка — нашла, кого пугать! И сильнее сжал ее большую, по-мужски шершавую ладонь:
— Мне все равно.
Сэм вдруг уткнулись носом ему в плечо, продолжая чуть слышно всхлипывать:
— Ты же меня совсем не знаешь…
— Ты меня тоже. — Нёлди погладил жёсткий ёжик ее волос. — И это шанс для меня.
Светло-лиловые ромбики кафеля на полу затянулись полупрозрачной сеточкой водяного мха, стекло душевой кабинки густо запотело, по изогнутой грани покатились тяжелые горько-соленые слезы моря. Сонная слепая струйка сползла по стене, щупая раздвоенным змеиным языком извилистые трещинки в штукатурке. Зашуршала — ш-ш-ш-ш! Сэм настороженно подняла голову и огромная соленая жемчужина, сорвавшись с потолка, разбилась ей о переносицу. Сэм поморщилась:
— Это ты чего творишь? Утопить меня хочешь, что ль?
— Скорее уже себя самого, — на полном серьезе проговорил Нёлди.
Сэм нервно закусила губу:
— Не надо. И так все, кого я… — Она на секунду осеклась, сглотнула и все же закончила: — …любила, умерли. По моей вине.
— Я живучий, — чуть улыбаясь, напомнил ей никс. — Говорил же тебе: если захочешь убить, всаживай полную обойму.
Накрыло. Окатило девятым валом. Ветхая ночная сорочка порвалась, когда она пыталась стащить ее с себя — треснула сразу на спине и на груди.
— Могу заштопать. Прямо на тебе.
— К черту. Лучше уж дорви.
Мох укутал холодный скользкий пол густым, щекочушим лодыжки ворсом, ладонь утонула в мшистых зарослях ее пахнущего солью лона. Солью и яблочным соком. Нёлди вдохнул дурманящий аромат, захлебываясь, камнем падая на дно, утопая. Губы поймали упругую бусину в сердцевине раскрывшейся ракушки, и реальность подернулась серебристой рябью. А когда ее темные морские недра всколыхнула волна неудержимого цунами, и той же волной утянуло куда-то на дно и одновременно зашвырнуло на краешек щербатой луны его самого — на выручку никсу пришли ее широкие, как спины дельфинов, ладони, нежно и решительно увлекая в глубины стихии, точно кувыркающееся берестяное каноэ.
— Хочешь, убежим? Прямо сейчас! — В ее огромных черных зрачках — темных лунах на дне океана — призрачным силуэтом плавало его же собственное отражение.
— А как?
— О, это просто! Только тебе придется снова довериться мне. В первый раз всегда больно.
Сэм зажмурилась и кивнула.
***
Две необычайно большие птицы — неповоротливый черный баклан и юркий голубокрылый буревестник — сделали почетный круг над черепичной крышей психиатрической клиники и, с ликующими криками, улетели куда-то на восток от солнца и на запад от луны.
