Я пристально смотрю вперед — на белого блондина, печально качающего головой. Серое марево междумирья ясно дает понять — я уже умерла и мой проводник ждет меня. Ждет, чтобы отправить туда, куда я так рвусь. Домой. К семье. К тем, кто меня любит и ждет. Но проводник медлит, поднимает на меня белесо-серые глаза и смотрит так… несчастно.
— Прости, — наконец он размыкает бледные тонкие губы, но звука нет. Есть только чужие мысли в моем сознании. — Мы ничего не смогли сделать…
— Мы пытались, — из марева появляется второй, брюнет. Бледная кожа его немного светится, как у призрака. — Мы сделали все, что было в наших силах… Но тебе предстоит прожить еще одну жизнь.
— Она будет короткой, — разводит руками блондин и горбится, будто под тяжестью вселенской ноши. — Мы будем ждать тебя скоро. И проведем скоро.
— Как только настанет срок, — заканчивает фразу брюнет. Я смотрю в его синие глаза с горизонтальным зрачком и тону. Тону, тону…
Черный водоворот захватывает меня, тащит, пинает, боль пронзает все тело, что-то кто-то орет нечеловеческим голосом.
— А-а-а! — слышится уже где-то совсем рядом. Кто-то плачет…
Меня кто-то хватает, я не могу разлепить глаза, не могу вдохнуть, мне больно, мне плохо… Сволочи, какие же вы все сволочи!
Резкий хлопок по чувствительной заднице. Боль… Странная, непонятная, новая боль. Мой рот сам собой открывается в крике, но вместо задуманных матюгов я могу только вопить, без смысла, без толка, отчаянно, громко и дико.
— Поздравляем, у вас мальчик! — кто-то кладет меня на что-то мягкое, что-то пихают в рот. Я продолжаю орать. Ненавижу эту жизнь уже сразу, с первого момента. Я же, блять, все помню!
Чем-то трут тело, глаза разлепить все так же не получается. И снова настойчиво пихают в рот что-то мягкое и пахнущее… ну твою мать, они меня молоком кормят! Я закашлялась, выплюнула невкусную дрянь через нос, снова откашлялась. Боги, какая гадость! И этим предлагают кормить детей год, а то и больше? Дерьмо!
Мне наконец-то протерли глаза, но вместо привычных людей я смогла увидеть только огромные расплывчатые силуэты великанов, тянущих ко мне руки. Они громко говорят что-то свое, они смеются, они воняют — кто-то духами, кто-то мылом и спиртом, кто-то лаком для волос. Я помню эти запахи из прошлой жизни. Я все помню.
От бессилия вою и ору. Мне ничего больше не остается, как орать. Боги, с каким удовольствием я отомщу той суке, которая меня так подставила! Эх, родится она у меня аутистом и даже орать не сможет. Мстительно лелею эти мысли, и сама не замечаю, как засыпаю.
***
Так началась моя новая жизнь. Всей и разницы в том, что я помнила, кем была. Впрочем, это не помешало мне родиться мальчиком.
— Мы назовем его Вадимом, Вадиком, — сказал отец — высокая долговязая фигура с намечающимся пивным животом. Он вонял пивом и перегаром после празднования моего рождения. И мне это не нравилось.
Впрочем, мне не нравилось все. Чахлое младенческое тельце, едва способное дрыгать ногами и руками, слабые глаза, только учащиеся распознавать предметы, отсутствие координации движений — я промахивалась, хватая предметы. Кормежка, превращающаяся в пытку. Родители осознали, что сосать грудь, как все младенцы, я не собираюсь, потому упорно тыкали мне под нос бутылку с соской, воняющей резиной. От этого тянуло блевать, что я и делала, неизменно приводя их в бешенство и отчаяние. Так было в прошлой жизни, так будет и в этой. Черт побери, я хочу воды. Мать ее, просто чистой кипяченой воды! Меня уже выворачивает от вашего вонючего молока, от которого, между прочим, поносит. Жрать научитесь нормальную еду, а потом уже кормите ребенка своим молоком.
Требования свои я огласить еще не могла по причине несформированных голосовых связок и мозгов, потому просто орала, вспоминая все свои самые страшные ругательства, какие только могла. Увы, родители слышали лишь детский крик и плач, неизменно раздражаясь.
Особенно меня крыло по ночам, когда тяжелые ворочающиеся в голове мысли не давали спать. Вернусь ли я? Смогу ли я преодолеть эту ловушку? Эту тюрьму, этот кошмар? Смогу ли я когда-нибудь стать свободной? Наверное, смогу. А может быть и нет. От отчаяния я начинала плакать. Сначала тихо, чтобы никто не слышал и не догадался. Но мамаша неизменно подхватывалась, выдергивала меня из теплой кроватки, начинала мерзко качать, от чего у меня кружилась голова. И вот тут обиженное хныканье на судьбу сменялось ревом здоровой луженой глотки. И так до тех пор, пока эта дура не додумалась, что меня не стоит трогать, когда я хнычу. Вообще. Даже пальцем не касаться. Стоило ей положить меня обратно, как вся рефлексия исчезала. После тошнотворного трюхиканья на ее руках я была готова заткнуться только для того, чтобы меня больше не поднимали в воздух и не дергали из стороны в сторону, как куклу.
Проклятье! Эти четыре месяца были настоящим адом. И для меня, и для родителей. Они не сразу сообразили, что меня лучше не трогать, научились давать воду после того, как у меня с трудом получилось выкрикнуть что-то вроде «Воды!». Получился, конечно, очередной вариант «Агу!», но, слава всем богам, они меня поняли. Проклятое вонючее молоко заменили приятно пахнущей смесью, и я даже стала немного расти.
Это тело, на удивление, было сильным и здоровым. Тело нормального доношенного мальчишки-бутуза. Потому уже к пяти месяцам я насобачилась сидеть и ползать. Исследовать мир мне было неинтересно. Квартира, как квартира. Три комнаты, кухня, ванная с туалетом и коридор с барахлом. Порыться же в вещах родителей пока было невозможно. Я доставала только до самых нижних полок, где хранилось всякое дерьмо — крупы, мука, макароны, пластиковая посуда и всякое шмотье в шкафу.
Мне нравилось их бесить. Рассыпать муку, смешивая ее с сахаром, солью, макаронами и кашей. А однажды даже удалось добыть стирального порошка и засыпать им весь ковер. Мамаша ругалась и убирала. Папаша начал курить, чем вызвал у меня законное отвращение. Ненавижу курильщиков, они воняют! А потому папаша получал иногда по прокуренной роже крепким кулачком.
Мне нужна была информация обо всем вообще, но я ее не могла достать. Мне было интересно, какой сейчас год, месяц, день, но до книг на полке я не доставала, телевизор орал где-то высоко, почти под потолком. Новенькая плазма, надо же! Раскошелились, паразиты. Газет эти товарищи не выписывали, подобраться к их компам я тоже пока не могла, а потому довольствовалась только полоской неба, видимой из коляски во время прогулок. Листиков на деревьях нет, значит или зима, или ранняя весна. День достаточно длинный, значит, не осень точно.
И музыку они слушали херовую. Чертова попса! Ненавижу попсу. Как только кто-то из родителей включал музыку или музыкальный канал, я тоже включала максимальную громкость и орала до тех пор, пока они не додумывались выключить эти адские звуки. Господи, как же я хочу услышать Раммштайн! Душу продам за нормальную музыку!
Зато в больнице я вела себя образцово. Меня ставили в пример, показывали всем родителям и тыкали пальцами. Я покорно открывала рот для осмотра, подавала руки и ноги для прививок, не орала, поскольку понимала — второе больное тело я просто не потяну. Сезонные простуды не в счет, это была такая мелочь, что не стоило напрягаться. Денек потемпературишь, похнычешь, попьешь лекарства, ну почихаешь еще чуток и снова бегай себе, точнее, ползай.
По сравнению с прошлой жизнью какой-то паршивый укол вакциной или капли в нос для меня были праздником. Божечки, это тело не болело. Вообще. Нигде. Ни капельки. Оно не ломило в спине, не кололо в печени, не раскалывалась на запчасти голова на малейшую перемену погоды, магнитку или просто потому, что я переволновалась. Я могла есть овощи! С шести месяцев мать начала добавлять прикорм, и я радостно глотала пюрешку из моркови и яблок, мечтая, что когда-нибудь вгрызусь в сочное, красное, румяное яблоко…
Мне снились эти яблоки, большие, огромные, выше меня ростом. Я мечтала попробовать грушу, сливу, банан, абрикос. Вспомнить их вкус, жрать килограммами, и при этом не блевать, не мучиться и не покрываться красными пятнами. А апельсины? Когда я последний раз ела апельсины? Не помню, но в прошлой жизни я от них отказалась очень давно, еще в молодости. Ха! Если это молодость, то что называется жизнью? Это же было форменное издевательство.