На заднем дворе было хорошо. Тихо, солнечно. У забора – заросли бурьяна и лопухов, старый ясень с деревянным столом под ним, кусты смородины. А на взгорочке высокая трава не росла, только заросли низенькой ромашки без лепестков, с пахучими желтыми пупырышками вместо цветов, и еще какой-то травки с красивыми круглыми листиками и крохотными бараночками семян, которые почему-то всегда хотелось попробовать. Хотя Маришка точно знала, что на вкус они – трава травой.
Там было очень уютно лежать и читать, или лежать и смотреть в небо, или рассматривать ярко-красных, с черным рисунком на спине жучков, ползающих среди травы и обломков кирпича; Маришка вообще-то жуков не любила, но эти ей нравились.
И всё бы хорошо, если бы не то, что ПОД взгорочком. А под ним был – погреб.
Раньше Маришку это нисколько не волновало. Ну, погреб и погреб. Дощатая дверь, десяток ступенек вниз. Запах земли, картошки, соленых огурцов, старого дерева и еще всякого. Картошка там и хранилась, в углу за дощатой загородкой. Банки с вареньями на полках. Бочка с засоленными на зиму огурцами-помидорами. В процессе засолки, а также варки варенья Маришка всегда принимала самое активное участие: я вам не какая-то там – к деду-бабке на лето приехала клубнику жрать, неумеха городская - я умею! Больше того: ей это страшно нравилось. Всё это делалось тут же, возле того самого стола под ясенем, и смородиновые листья с тех самых кустов прокладывали между рядами огурцов, а за вишневыми ходили к соседям; и большущий эмалированный таз с вареньем стоял на старом-престаром примусе... И девочке казалось, что это не работа, а вроде праздника. Была бы постарше, сказала бы – обряд. Священнодействие. Но таких слов она не знала. Просто – нравилось. И, само собой, глядя на пузатую бочку в погребе, она испытывала законную гордость. Поэтому раньше всегда увязывалась за бабушкой в погреб – взглянуть лишний раз. Да и вообще – спуститься в прохладу жарким днем было приятно, а полутьма по углам, которую слабенькая лампочка на проводке почти не разгоняла, была такой таинственной... Темноты Маришка никогда не боялась.
Если бы не Любка... Ведь знала же, знала, что у Любки язык, как помело, наврет с три короба и не чихнет. Сколько раз, еще в дошкольные годы, соседская девчонка пугала ее на ходу сочиненными небылицами, а потом сама же и высмеивала: «Обманула дурочку на четыре курочки!» Про какую-то «глазастую грозу», которая, если тебя увидит, то на месте убьет. Про какого-то «черепа», который ходит на двух ногах, но пригнувшись (почему-то это казалось очень страшно), и почти невидим, только как бы радужные переливы на траве... что этот «череп» делал, уже и не вспомнить. Маришка обижалась, потом перестала, стала относиться к любкиным сказкам, как к сказкам, и всё стало в порядке.
Но однажды Любка, как бы между прочим, спросила:
- А ты не боишься в погреб лазить?
Маришка удивилась: с чего бы?
А Любка взглянула необычно серьезно:
- Ну как же – у вас ведь там... ЭТО!
- Что – ЭТО? – не поняла Маришка.
- А ты что, не знаешь?
Чего там знать?! Опять байки! Вон, косу грызет и смеется про себя, конечно. Маришка надулась и хотела было даже уйти; но тут подружка вздохнула и задумчиво так, понизив голос, протянула:
Ну... может, и ничего. Может, оно у вас спокойное.
И больше говорить на эту тему не захотела.
И глупость это все, но почему-то стало неприятно.
Ну что там может быть, в погребе? Это же наш погреб, дед сам копал. Черти? Ага, очень смешно.
И Маришка выкинула это из головы.
А назавтра надо было помогать бабушке чистить проросшую картошку. В погребе. Это было тоскливо, но – надо. И она обдирала синевато-белые побеги на подвявших картошинах при свете пыльной лампочки, и всё было ничего, пока вдруг не вспомнилось...
«У вас же там... ЭТО...»
Девочка поежилась. Картофелины вдруг показались похожими на каких-то мерзких животных с множеством то ли ножек, то ли щупалец – вроде они даже шевелились, тянулись, подползали поближе... Она вскочила, с омерзением отбросив картофелину. Бабушка подняла глаза:
- В чем дело, Мариночка? Уховертка на картошке сидела?
- Д-да... - еле выдавила Маришка, ухватившись за удобную причину. Уховертки безвредные - но жутко противные. Не говорить же, в самом деле, про щупальца у картошки!
Собравшись с духом, села. Огляделась. Свет лампочки был неживым, в углах, в тенях, что-то... да ну, глупости! Больше слушай Любку!
А почему дальняя стена пустая?
Боковые стены – сплошь в полках, и полки эти уставлены вплотную. Между картофельной загородкой и бочкой еле протиснешься. А там что же?
- Ба, а почему на дальней стене полок нет?
- Что?
- Ну, на той стене – почему ничего нет? Место пропадает.
- На той? Ах, да... Видишь ли, Мариночка... там... там сыро. Сыро, да-да. Поэтому там ничего не ставим. В дождь там вода по стене течет.
Почему-то бабушкин голос звучал неубедительно. Как будто про сырость она только что выдумала.
Или показалось?
Поковырявшись еще немного с картошкой, Маришка выдумала, что у нее болит горло, и была отправлена в дом. Пришлось несколько дней пить чай с малиновым вареньем, в котором были противные мелкие зернышки – почему-то в свежей малине они почти не чувствовались. И полоскать горло содой с солью – та еще гадость. Зато в погреб можно было не ходить.
Какое-то время после этого невозможно было есть картошку. Сразу лезли в голову эти дурацкие щупальца. Но бабушка расстраивалась – и Маришка, подумав, сделала, что называется, «ход конем»: стала представлять себе, что уничтожает поверженного врага. И картофельные «ножки» потом обдирала с ожесточением, будто и вправду с врагом сражалась.
Вот только собраться с духом, чтобы спуститься в погреб...
Думала – пройдет. Но время шло, а становилось хуже. Из открытой двери явственно тянуло склепом. Маришка это точно знала, хотя понятия не имела, как именно пахнет в склепе. Холод был – неживой, нездешний. Картошка... ох, картошка... Но дело было даже не в ней.
Что-то там было, в погребе. У той самой дальней стены.
ЭТО.
Дед с бабушкой явно что-то знали – или чувствовали. Недаром ничего там не ставили. Но добиться у них иного ответа, чем «сырость», было невозможно, хотя сырость тут явно ни при чем. Ну, сырость – а если построить перед сырой стеной кирпичную? Да, мялся дед, построили было, а она обрушилась. Как? Да вот так. Банки обломками расколотило. Хотели починить, да как-то... не собрались.
Действительно, остатки кирпичной кладки, по колено высотой, возле дальней стены были. Только не у самой стены, а шага за три от нее. И когда Маришка подходила поближе, такая жуть почему-то брала, что перешагнуть этот бортик даже мысли не возникало.
И Любка, зараза, молчала, как пленный партизан, или мямлила что-то маловразумительное. Да не знает она толком, что это за «это»; и никто не знает; и откуда оно – тоже неизвестно; что оно делает? – ну... как повезет, но вообще-то... Только однажды, покачав головой как-то по-старушечьи, сказала: «Эх, не надо было мне говорить. Как бы оно не расшевелилось. Тут иногда так: не знаешь, не думаешь про него – оно и спит...» И тут же снова умолкла, будто испугавшись, что сболтнула лишнее. Да уж, сболтнула так сболтнула! Попробуй теперь не думать!.
С другой стороны: ну откуда Любка могла что-то знать? Это в сказках-фэнтезях чья-то бабушка оказывается колдуньей, эльфийкой или еще не пойми кем с уймой «тайного знания». А любкина-то семья – самая обычная. Фантазия буйная, только и всего. Может, еще и начиталась чего.
Маришка старательно убеждала себя, что все это ерунда и очередная любкина выдумка. Смеялась над собой. Дома, в городской квартире. Но если в какой-нибудь книге приходилось читать про подземелья, склепы, заколдованные замки, жилища ведьм – как бы там ни описывал автор – она точно знала, как это на самом деле выглядело: дощатая дверь, десяток ступенек вниз; запах земли, сырости, старого дерева; пыльная лампочка под потолком, шевелящиеся тени по углам. И полуобвалившаяся кирпичная кладка у дальней стены.
И стоило приехать в деревню – страх оживал опять и опять. Она валялась с книгой на любимом вгорочке, на мелких ромашках – а внизу, под землей, притаилось... что? Маришка не знала, и от этого было еще страшнее. Любка сказала – об этом нельзя думать. Ну да.
Не думать о погребе.
Не думать о белом медведе.
Не думать.
Она огрызалась на бабушкины воспросы и выдумывала всевозможные причины, чтобы поскорее уехать домой. Бабушка огорчалась, конечно; бабушку было жаль, и любимая внучка чмокала ее в щеку: «Не сердись, ба, я тебя люблю. Ты ж знаешь – переходный возраст!» Старшие вздыхали, кивали: переходный возраст, что поделаешь...
Но после выпускного вечера Марина приехала по собственной инициативе: порадовать стариков, показаться в новом, так сказать, качестве. Взрослая.
И было еще кое-что.
После обеда она вышла во двор и направилась туда, куда все эти годы не смела пойти одна, да и не одна – не очень-то. Хватит. Пора кончать с детскими страхами. Подружка брякнула, а ты себе столько лет душу травишь. Там ничего нет и быть не может, мы же не в средневековье живем. Всего-то и надо – осмотреть как следует эту «сырую» стену и убедиться, что она действительно просто сырая, и весь секрет.
Дощатая дверь, десяток ступенек вниз. Запах земли, картошки, соленых огурцов. Картошка. Бочка. Пыльная лампочка. Лампочка мигает – вот еще не хватало. Проводка не ах, а у деда радикулит, сложно ему теперь лазить тут, чинить. Но на этот случай возле входа на полке лежит фонарик. И дверь оставить открытой.
Кирпичная кладка. Знакомый холодок по спине. А может, ну его? Вернуться?
Ну уж нет! Не маленькая!
Маришка решительно перешагнула через выщербленные кирпичи. И – и ничего не случилось. Свет не погас, пол не затрясся, потолок не обвалился. Что и требовалось доказать. Теперь остается сделать эти три шага, подойти к стене, потому что при этом свете ничего не разберешь толком, надо вплотную подойти, и фонарик тоже слабенький, батарейка села, наверное...
А разве она еще не прошла три шага? Кажется, давно уже и все тридцать было. Что за шутки?..
Стена все еще была в трех шагах впереди.
Девушка оглянулась – светлый прямоугольник открытой двери виднелся где-то далеко-далеко. Она рванулась назад, но тут дверь с отчетливым, несмотря на расстояние, скрипом захлопнулась от порыва ледяного, непонятно откуда налетевшего ветра. Лампочка, правда, не погасла; но это уже ничего не меняло.
«ЭТО... Не надо было о нем думать, говорили же. Я его разбудила. Я в его мире. И оно сделает со мной, что захочет.» Но страха не было – только какая-то отстраненность, безразличие, как будто все это было не с ней. Или не на самом деле. Или – как будто она давно знала, что будет, и спустилась сегодня в погреб именно за этим.
Маришка вздохнула и закрыла глаза. И тогда чья-то мохнатая лапа взяла ее за руку.