Глава 13. Блу. Плантации: день второй
День начинается с побудки, как только серый рассветный сумрак вползает в барак сквозь щели в стенах. Никакого тебе «доброго утречка», только рык охранника, чтоб рабыни пошевеливались. Старожилки выходят на улицу, а нас что-то не торопятся расковывать.
— Новеньких клеймить будут, — бросает своей подруге та, хрипатая, с дальнего конца барака.
ЧТО?!
Клеймить?!
Вашу мать, я же не скотина! В мои планы вовсе не входит заработать мерзкое клеймо на видном месте! И дело не в боли — ее-то я вытерплю… а в унижении! Мерзость, какая мерзость!
Только тут, присмотревшись, я замечаю у одной из рабынь в майке без рукавов выжженное на плече тавро, словно у скотины на ляжке — WM. И что это значит? Инициалы хозяина? Прах вас всех раздери, малярию вам в бок! Понос кровавый вместо завтрака! Пару раз истерично дернув цепь, лишний раз убеждаюсь, что кольцо намертво вделано в балку.
Соседка Руби заходится слезами — она тоже услышала брошенные между делом слова о клейме, и начинает кричать, что она не хочет, что боится боли… Среди десятка новеньких женщин начинается просто истерика. Влетает охрана: ор, взвизг бичей… Хоть и сижу себе смирно, огребаю тоже — плетеный кожаный шнур огибает плечи, обжигая кожу — хорошо, успеваю свернуться в клубок.
— Б**ть! — не удерживаю вскрика — как же больно! И кровь тут же ударяет в голову… Схватив тяжелую миску с водой, запускаю в башку тому, кто меня ударил. И чертовски ловко запускаю — аккурат в глаз. Следом летит мой тяжеленный ботинок. Взвыв, охранник бьет меня снова, но я перехватываю кончик бича, обжегший руку, наматываю на запястье виток и дергаю на себя, отпрыгнув в сторону, насколько позволяет цепь. От неожиданности он валится вперед на колени, и я бросаюсь к нему, закручивая бич вокруг шеи. Удавлю хоть одну тварь… лучше в бою сдохнуть, чем тут гнить!
Но другие охранники уже спешат на помощь. Удар ногой в бок, пятерня в волосах — аж искры из глаз! Удары ногами сыплются градом — только успеваю выдыхать, чтобы хоть как-то защитить внутренние органы. Это даже не больно — просто все моментально немеет и становится словно чужим.
— Клеймо на морду этой суке! — хрипит тот, кого я ударила. Кровь из рассеченной брови заливает ему глаз. Выкрутив руки, меня вздергивают на ноги за волосы, снимают цепь и пихают на выход, кроя на чем свет стоит. Половины ругательств я сроду не слышала… Местный фольклор, так сказать.
Ох, как трудно дышать… точно каток по ребрам прошелся. Но мне совсем не страшно. Мне просто пох*й уже, только звериная радость распирает сердце — и тут я не сдалась без боя!
Во дворе под отдельным навесом небольшой горн. Там уже калится железяка с тавром. Протащив меня по двору под свирепым взглядом Аллигатора (мое счастье, что не он меня бил), и разносортными взглядами старожилов, кучкующихся у столовки, меня швыряют на колени перед наковальней. Я упрямо поднимаюсь — не стану я, человек русский, в СССР сделанный, на коленях стоять. Очередной удар опрокидывает меня на землю.
— Рожу ей клейми, шалаве! — ревет обиженный мной охранничек.
— В чем дело? — раздается жутковатый голос Аллигатора. Я из своего неутешительного положения только ноги его в сандалиях вижу. Ножищи, все в роговых чешуйках.
— Этот кусок белого дерьма напал на меня!
— Ха… тогда шлепни ей печать на морду, чтоб покрасивее было, — соглашается Погонщик рабов.
Брякает железка, на меня наваливаются, чтобы удержать. А я матерюсь по-русски и вьюсь ужом под потными телами, видя, как красное от жара железо неумолимо приближается к моему лицу. Раскаленное тавро почти касается моей щеки, когда я фолом последней надежды хриплю из-под придавивших меня тел:
— Черный… Джек… будет сча…стлив…
— Стоп! — рыкает Аллигатор. — Что ты сказала?
— Я сказала… Черный Джек… будет…
— Слезьте с нее, ниггеры, я них*я не слышу! — рычит он подчиненным, и мне тут же становится легче дышать. Опершись ладонями о пыльную землю, приподнимаюсь и сажусь. По подбородку тянется теплая струйка. Я смазываю ее ладонью и говорю, улыбаясь:
— Черный Джек будет счастлив узнать, что вы украли и заклеймили его женщину.
Да кто ж ты такой, загадочный Джек, и какова сила твоего влияния на этом побережье, если одно упоминание твоего имени так меняет выражение секунду назад злобных и решительных рож? Только зверская морда Аллигатора становится еще мрачнее, а черные умные глаза предводителя стада горилл превращаются в щелочки.
— Лжешь! — выплевывает он мне в лицо, наклонившись.
— Спроси у Вождя, индеец такой, охотниками руководит… Меня везли Черному Джеку — спецзаказ. Я бежала. Два его придурковатых подчиненных поймали меня и перепродали тебе, втайне от босса. Думаю, Джек уже переворачивает Флориду в поисках своей игрушки… Правда скоро выплывет, и он явится сюда за мной. Как думаешь, его обрадует чужое тавро на моем лице?
Кошусь на зависшее над головой, пышущее жаром железо. Давай, Джек… спаси меня от этого безобразия. Может, сам ты сделаешь со мной вещи много худшие… но пока и такой шанс неплох. Других просто не осталось.
— Святая пятница… — бормочет один из охранников, уставившись на начальство, и сердце в груди радостно подскакивает — да! Я попала в яблочко!
— Убери! — рыкает Аллигатор, кивая на тавро. Железяка, лязгнув, отправляется обратно в горн.
— И ты это так оставишь?! — взвивается тот, кому я рассекла бровь. — Спустишь шлюхе нападение на охранника только потому, что ее якобы везли Черному Джеку?!
— Ты дурак и подохнешь дураком, Си-Джей, — отрезает Погонщик рабов. Мне показалось, или тень радости на этом лице мелькнула? Что за счеты у тебя с Джеком? Вот бы узнать… и не сделала ли я себе только хуже?
— И куда ее теперь, босс?
— Куда и всех — на работу. Увижу на ней еще один синяк или рубец — с самих спущу шкуры.
Меня снова вздергивают на ноги, правда, уже намного любезнее, и оттаскивают в сторону. А к горну волокут зареванную Руби, которая находится на грани обморока. Бедная девочка… Я стискиваю зубы, но не могу отвести глаз и вижу, как с шипением тавро вгрызается в белую кожу на нежном плече, слышу истошный визг и в ту же секунду малышка обмякает на руках у надсмотрщиков, потеряв сознание. Ковш воды на голову, пощечина, порция какой-то мази на свежий ожог, и девчушку вверяют моим заботам. Трясясь, всхлипывая, она прижимается ко мне и скулит как побитая собачонка.
— Тихо, тихо… Все кончилось уже, — говорю я, пытаясь убрать с ее лица мокрые пряди волос. Она выжила… кто-то берег девочку все два года от зомбаков, мародеров и насильников всех мастей, но не смог уберечь от охотников за головами. А из-под навеса с горном несутся новые взвизги, проклятия и рыдания. Невыносимо воняет паленой кожей. Добро пожаловать в ад… Йен был прав. Кстати, где он? А, вон, в кучке новеньких мужиков, смотрит на нас с Руби. Глаза просто по пять копеек. Своей очереди дожидается.
Охране не до нас, и одна из местных женщин приносит Руби кружку воды. Стуча зубами о металлический край, пытается пить, но всхлипы и икота мешают.
— Возьми себя в руки, милая, — тихо говорит женщина, — если хочешь выжить.
Что ждет нас дальше? Ни одного изнасилования при мне пока еще не случилось, но это не значит, что и не случится. Охранники — сплошь молодые здоровые мужики… Меня теперь, может, и не тронут, а что будет с Руби? От бессилия и наливающейся по всему телу боли хочется выть.
— Очень больно? — шепотом интересуется Йен, каким-то чудом исхитрившись оказаться в веренице рабов, топающих на работу, рядом со мной. Часть отделяется сразу — работать на скотном дворе. Часть по дороге — наверное, на сахарный тростник. Проверенным (читай — сломленным) доверяют мачете для рубки. Новичков гонят куда-то дальше, похоже, сажать рис или там, сою? Информацию приходится ловить из обрывков негромких разговоров вокруг.
— Терпимо… — отзываюсь я. Привираю. Онемение прошло, и теперь каждый чертов пинок отзывается болью на каждый шаг. Запах паленых мяса и кожи так и стоит в носу… фу. Кормить нас снова не стали — все еще не заработали, ага… Впрочем, аппетит мне, похоже, отбили вместе с почками, а остальным выжгли каленым железом.
— Сам-то как?
— Тоже терпимо, — он лучезарно улыбается, отвернув рукав футболки. Свежее клеймо густо замазано белой мазью.
— Давно хотел себе шрамирование.
— А ты не унываешь, да?
— Ты тоже? У меня душа в пятки ушла, когда я увидел, что они с тобой хотят сделать — нас как раз из барака выгнали. Свинство портить такое личико. Рад, что тебя не тронули. Кстати, почему?
— Я знаю волшебное словечко из местного лексикона, — отшучиваюсь я. — Мне показалось, или ты только что сделал мне комплимент?
— Показалось, — улыбается он еще шире. Мальчишка… Но на душе неожиданно становится теплее, и улыбка трогает губы.
Предчувствия не обманули — нас пригоняют на рисовое поле глобальных масштабов. Из залитого водой пространства торчат зеленые побеги. Дальше, за полем — все та же вода и стена деревьев.
— Болота, — комментирует Йен, — отличное местечко для рабства… Хрипунов тут нет, тут и живых отродясь не было. И рабы не побегут. Там верная смерть — аллигаторы, змеи…
— Спасибо, оптимист, — фыркаю я.
Бригадир, или как там, мать его, раздает наряды на сегодня — что-то сжать, что-то пересадить на освободившееся место. Рисовод из меня — как из Аллигатора балерина, и я рада, что бить меня отныне табу. Чую, за нерасторопность и рукожопство с меня к вечеру точно бы всю кожу по кусочку содрали.
Наклонившись, Йен вылавливает пригоршню черного ила со дна болотца и начинает намазывать лицо и руки.
— И тебе советую… — говорит он, мазнув черным пальцем по моей щеке. — Заодно синячок болеть меньше будет…
Вот не зря я всю свою жизнь не любила рис.
Пока согбенные фигуры под палящим солнцем ползают по колено в воде, охранники смотрят не столько за нами, сколько за периметром. По краю поле обсажено рядом тростника, и за его неподвижностью и следят наши надзиратели.
— Это от аллигаторов, чтоб на поле незамеченными не пробрались, особенно на те чеки, где посадок нет. Стив говорил, в прошлом месяце аллигатор напал тут на женщину, — щедро делится информацией неунывающий Йен, довольно ловко орудующий в паре шагов от меня, и успевающий еще помочь мне, неумехе. И не подумала бы, с виду такой… городской картофельный росток, думающий, что гамбургеры на деревьях растут.
— Иди в пень… И так страшно, — всхлипываю я, поежившись. Ноги тонут в теплой жиже, какие-то жучки или рыбки то и дело касаются их (штаны я разумно подкатала), отправляя порции мурашек по коже.
— Ты что, плачешь? — изумляется он, выпрямляя спину. — Не бойся, крошка, я же рядом!
— Еще чего! — огрызаюсь я, пытаясь подавить улыбку. Тоже мне, защитничек…
— Ты такой гиперобщительный, за одну ночь столько разузнал.
— Ну, многое я и раньше знал. Как рис выращивать, например. Я ж местный, считай. Дед у меня из этих мест, только выше по реке, а я сам из Нового Орлеана.
— И как ты загремел в эту жопу? Где тебя поймали?
— Я сам виноват. Никто меня не ловил… я свою свободу в карты продул.
Я аж перестаю работать и разгибаюсь, чтоб посмотреть на перемазанную илом рожицу придурка, проигравшего собственную свободу.
— Тебе говорили, что ты идиот?
— Бывало, — весело отзывается он, и тут на нас рявкает охранник. Приходится снизить голос до шепота.
— А тебя? — шипит он, втыкая в жижу под ногами очередной куст будущего риса.
— Далеко отсюда, в Алабаме, — распространяться дальше об оставшейся там семье и друзьях нет никакого желания, и я сосредотачиваюсь на работе.
— У тебя интересный акцент, — не унимается Йен, и это заканчивается тем, что охранник вытягивает его по спине бичом.
— Все-все, босс, понял я! — кривится парень.
— Спорим, ты, куколка, до Конца света лабала в рок-группе? — через минуту-другую, видно, как шкурку сильно печь перестает, спрашивает он.
— Хах… Ты тоже? И судя по твоей неуемной наглости и невеликому уму, басистом?
— Мимо, крошка! Барабанщик. Но и на басу могу, если очень надо…
— Я ща на твоей жопе пару битов сбацаю, если не заткнешься! — рычит надсмотрщик, поймавший последние слова Йена. Тот замолкает, а потом поднимает перепачканное илом лицо и заговорщически подмигивает мне серо-зеленым, с янтарными крапинками и ободком вокруг зрачка, глазом. Цветной калейдоскоп какой-то прям, а не глаз. И улыбка против воли снова ползет к ушам.
Выгонять из воды и строить нас начинают, когда солнце почти совсем скрывается за деревьями, на которых гомонят какие-то птицы. Наспех отмывшись от ила, встаю в строй. Тело ноет, отдаваясь болью на каждое движение. Кожа от долгого пребывания в воде скукожилась. Желудок скрутило. Так и болячку какую поймать недолго… Быстрее бы доползти до барака и выспаться для начала… А потом как следует обдумать план побега, пока меня этой пахотой не заишачили до полускотского состояния, когда уже не останется на побег ни сил, ни воли. День прошел без особых происшествий, если не считать тычки и затрещины от бригадира всем новеньким, кто плохо справлялся с работой — смотрю, правило «из раба самый жестокий надсмотрщик» верно…
Даже неугомонный Йен немного притихает и, вновь оказавшись по дороге к лагерю рядом со мной, срывает какой-то лист с куста (по мне, они все одинаковые), и протягивает со словами:
— Разомни, чтоб сок пошел, и приложи…
Ах, синяк на лице… Про него за прочими печалями я как-то подзабыла. Шлепнули б тавро — небось, помнила бы.
— Болит клеймо? — спрашиваю его шепотом.
— Фигня… Не больнее, чем татушки делать, — храбрится в ответ мой новый приятель. — У тебя классные… стрекоза на ноге — высший класс. Покажешь ту, что на спине?
— Может, тебе еще сиськи показать? — не удерживаюсь я.
— Это было бы очень мило с твоей стороны, ведь я весь день защищал тебя от аллигаторов, — нахально улыбается в ответ. — Кстати, ты в курсе, что все женщины помоложе тут обязаны беременеть? Не выберешь пару сама — назначат… и проследят, чтоб все прошло как надо хозяевам.
— Что?!
— Да-да. Так что выбирай меня, принцесса, если что, я согласный.
Ошарашенная новым ушатом малоприятной информации, не знаю, рассмеяться мне или взвыть?
— Спасибо… я подумаю над твоим щедрым предложением, — хмыкаю в ответ. — Разница в возрасте не смущает?
— А что, разве она такая большая? Да и чепуха это все, вот у меня была де… — и Йен с присущей ему щедростью обрушил бы на меня ушат интимных историй, если б погонщик не обрушил ему на спину свой бич.
Встав в хвост длинной очереди за баландой, терпеливо жду, когда мне навалят в миску рисовой тюри. Это тебе не кексики Вивьен или свежая фирменная уха Сары… да и у самой руки не из жопы растут, умею я готовить вкусно… Хотя, мы с Каро в пору одиноких скитаний и похуже питались, и ничего… Эх, мальчик мой, ты б нос от этого сейчас своротил все-таки, пожалуй…
Колдуньей была моя прабабка, и не одна — не иначе, если с такой жизнью и жратвой, разменяв тридцатку, побитая, в драной майке, я еще способна нравиться мальчикам. Не успеваю сесть на краешек грубо сколоченной скамьи — Йен тут как тут. В свободное от работы время общению полов тут не препятствуют, в надежде на демографический взрыв, вероятно, и прирост рабочего стада.
— Сделай одолжение, ребенок, займи говорилку едой, — предвосхищаю я новый поток информации.
— Я не ребенок… — надувается он. — Я уже совершеннолетний.
И умолкает в обиде на целых пять минут, пока каша исчезает в его говорильном аппарате. Ну, и я не мешкаю… Черт подери!!! Как же это вкусно! Да она, похоже, на молоке! Ну, может, и не совсем на нем… но где-то рядом с этим божественным напитком продукты полежать успели, до того, как оказались в чане. Вылизав миску до блеска — Каро бы похвалил, с тоской смотрю на свое отражение на дне. Угол рта посинел и вспух. Красотка… А ведь могло еще и клеймо красоваться. Спасибо тебе, Черный Джек, и на этом…
— Десертик! — радуется Йен, и я вижу как дежурные по столовке вываливают на пальмовые листья нарубленный тростник.
— Это вкусно, — подмигивает парень, мигом обдирает верхние жесткие листья и протягивает мне белую сердцевинку: — Угощайся, принцесса.
С сомнением оглядываю лакомство, и пока думаю, Йен откусывает кусок и принимается жевать. А, ладно… Черт подери, и это тоже вкусно! Сладкий сок течет в рот из жестковатого стебля.
— Сам стебель не ешь, — поучает абориген, — только жуй.
Чистые углеводы и вода… понятненько, на такой жратве можно довольно долго продержаться.
— Я не принцесса, — говорю я, — а русалка. Но так меня называть позволено немногим. Для тебя — Блу. Запомни уже.
— Как скажешь, принцесса русалок Блу, — беззаботно соглашается паренек. Нет, он совершенно неисправим!
Ночью боль в избитом, уставшем от работы теле набрасывается беспощадно, словно бродячие псы на раненого оленя. Лежать на жестком полу просто пытка, как ни повернись. Пожалуй, мне будет похрен, даже если на меня все сколопендры Луизианы сейчас свалятся. Хуже уже не станет.
Плохо себя жалеть… но я жалею. Чувствую себя маленьким, беспомощным, слабым комочком плоти, оторванным от всего, что делало меня сильной. От всех, чья любовь делала меня смелее… Сердце рвется на тысячу клочков, сочащихся болью, и слезы текут безостановочно. Будь я одна — поплакала бы в голос.
Рядом в темноте плачет Руби. А у меня нет слов, чтобы ее утешить. Будьте вы все прокляты, твари, возомнившие себя вершителями судеб… Если я выживу и убегу — небом клянусь, вернусь сюда на танке, на авианосце — бревна целого не оставлю от этого поганого места! Майк… забери меня отсюда… пожалуйста… мне так плохо…
