Глава 41. Блу. Эпоха убийц
— Принцесса, это опасно! Сейчас все на стреме, кто-нибудь из патрульных наверняка припомнил некую… — Йен разворачивает мой временный пропуск, изрядно промокший и пожамканный после похождений на яхте психопатины, — некую зеленоглазую мисс Полонски, которая спрашивала, где ей найти Черного Джека или его старпома, и доложил начальству! Легионом не дураки управляют, уж поверь мне… И я тоже не дурак. Имена и приметы твоих друзей в состоянии запомнить. Я же обещал, что схожу на рынок и обязательно проверю. Ну, bebe*… я быстро. Только заявление на гражданство напишу, на рынок мотнусь, и сразу обратно. Ты даже заскучать не успеешь.
Он смотрит на меня глазами котика из «Шрека». На платформе на самом деле тоскливо — почистив и рассортировав оружие и прочую добычу, почти все участники Сопротивления разъехались по своим делам. Остались только мы с Йеном и угрюмый Барри, с утра до ночи копавшийся в кишках обоих лифтов.
— А тебе его вообще дадут? — спрашиваю я, простив паршивцу и «принцессу», и «малышку». Устала ругаться. Он неисправим.
— А куда они денутся? Я — беглый, успешно добравшийся не только до первого поста Легиона, но аж до города. К тому же, бывший гражданин самого высшего сорта — я Стену строил. Мне Командор лично руку пожимал.
— Ну, вот возьмут и накажут… в назидание другим, чтоб не расшвыривались этим священным сокровищем, — бурчу я.
— Не беда, — смеется он, — пропишусь на Пайне. Там Легиона нет.
— Пайн?
— Остров миль на сто южнее Сент-Пи, там своя коммуна сложилась, с Легионом не то, чтобы в дружбе, но и не враги. Так, вежливый нейтралитет и кое-какая торговля по-мелочи.
— Пираты?
— Не… просто не одобряют всего того, что происходит. Живут, как раньше жили, приезжим лишних вопросов не задают, главное, вести себя нормально. Работорговцы туда не суются, им там не рады. О, кстати, хочешь, съездим туда, погуляем? Я же понимаю, тебе здесь скучно…
— Мне не скучно, мне бездеятельно. Мне нужен Болтливый Зак. У него моя вещь, которую я хочу вернуть.
— Что за вещь? — бесцеремонно встревает в разговор Злой, он специально за Йеном приехал, и теперь подошел, чтобы поторопить друга.
— Поможешь вытащить его куда-нибудь за стены Сент-Пи — скажу, — делаю я ход конем.
— Не вопрос, если он за новой порцией рабов не ушился, — недобро усмехается Дакс.
— Это вряд ли, — говорю я, — язык сидит, отращивает.
— Бен этого не одобрит, — качает головой мой рассудительный маленький друг.
— Да прям. Одной крысой больше, одной меньше. Заодно подробный план пересылки из ублюдка выжмем. Все равно собирались их пощупать. Пальцы ты, надеюсь, ему не откусила, писать сможет? Тогда поехали.
— Ей нельзя в город! — взвивается Йен.
— На явочной посидит, в чем проблема-то?
Пока луизианец гневно раздувает круглый носишко, кажется, намереваясь забодать Дакса своими шипами, я едва не вприпрыжку несусь в свою комнату за нехитрыми пожитками. Еще через десять минут мощный быстроходный катер уносит нас от обезлюдевшей базы к побережью.
Высадив меня на знакомом уже пляже и убедившись, что я благополучно добралась до явочной, парни уходят в Сент-Пи. А мне снова сидеть и ждать, но здесь, ближе к городу, это ожидание не такое томительное, что ли? Я скрещиваю все пальцы, сколько есть, и молюсь Джа, чтобы Йен вернулся с хорошими новостями. Да, я знаю, что молитвы ни хрена не работают. Но мне просто больше ничего не остается.
Ожидание растягивается на весь день. Заняться особо нечем, опасаться незваных гостей незачем. Все ценное из этих домов выгребли еще в первый год после апокалипсиса, регулярных патрулей тут не бывает. Поэтому к тому моменту, когда окончательно темнеет, и небо обсыпают крупные чистые звезды, я вся превращаюсь в слух, как какая-нибудь летучая мышь, чтобы не пропустить возвращения ребят. Свеча в одной руке, револьвер — в другой, с этим комплектом я замираю у двери, как только со стороны океана долетает звук работающего движка. В звенящей тишине он далеко разносится по воде. Открываю только после условного стука.
— Шевели копытами, урод, — Дакс вталкивает в прихожую моего старинного знакомца, со связанными руками и кляпом во рту. Он насквозь мокрый — на пол ручейками сбегает вода.
— Пришлось повозиться с этой скотиной: набухать до бесчувствия и в багажник упаковать… И ехать черт знает каким кругом, чтобы в катер посадить не на глазах у легионеров, — поясняет Йен. — Вот, выкупали, чтоб в себя пришел.
Зак, это, конечно, хорошо. Но не он сейчас меня волнует. Совсем не он.
— Ну что?! — жадно спрашиваю у Йена, и он опускает взгляд, покачав головой.
— Никого похожего… Прости, bebe… Мне жаль. И на прошлой неделе не было, я знакомого торгаша спрашивал.
— Может, они еще в пути или на пересылке? — произношу тихо, чувствуя, как в груди снова разливается колючий холод.
— Может быть! — поспешно отвечает Йен. — Я в следующий уик-энд обязательно схожу. Ты только не расстраивайся.
— Я в порядке. Спасибо тебе, огромное спасибо…
Сую револьвер за пояс и с благодарностью сжимаю его прохладные пальцы.
— Так что за вещь наш приятель Заки украл у тебя? — спрашивает Дакс, дотащив пленника до гостиной и поставив там на колени. Вид у охотника жалкий, сейчас он мало похож на того самоуверенного ублюдка, который собирался меня изнасиловать. Мокрые волосы облепили побледневшую рожу, борода превратилась в паклю. Он пьян, но хмель выветривается из мутного взгляда прямо на глазах, когда я присаживаюсь перед ним на корточки и спрашиваю:
— Помнишь меня? Язык-то отрастил?
— Какое там, — хмыкает Дакс, — шипит как змея, хрен разберешь, чего сказать хочет.
Зак что-то мычит сквозь тряпку. Я подношу к его лицу нож.
— Сейчас я повязочку сниму… кричать бесполезно. Никто здесь тебя не услышит. И пару вопросов задам. Кивни, если понял.
Кивает. Шары от страха аж на лоб вылезли. Бесит прям.
— Йен, дай, пожалуйста, бумагу и карандаш. Думаю, так дело быстрее пойдет.
Парень, порывшись в ящике стола, протягивает мне блокнот и ручку. Потом присаживается на подлокотник кресла и наводит на пленника «Глок», передернув затвор. В скудном свете свечи я едва могу разглядеть его лицо: симпатичные черты сделались непривычно жесткими.
— Солжешь — глаза повыкалываю один за другим, и так отправлю на улицу гулять, — добавляю я, освобождая Заку пасть. — Как пойму, что ты лжешь? Чесаться начну. Аллергия у меня на вранье.
— Да воткни уже ему нож в ногу. Или колено прострели, — говорит Дакс. — Чего с ним церемониться? Для него же люди — просто скот.
— Ну, зачем же так грубо… Пулю в колено. У нас очень милые отношения с Заки, да, зайка? Интимные, можно сказать. Мы ведь едва не стали любовниками, — вкрадчиво мурчу я, пытаясь скрыть за этим тоном захлестывающую меня ненависть. Слишком много неприятных воспоминаний оживил во мне охотник за головами. Разрезаю веревки на его запястьях. И одним стремительным движением рассекаю ему кожу на скуле. Неглубоко, но пересраться ему хватит. Зак хватается за щеку, а я дожимаю:
— Ты хорошо меня понял? Тьяго убил твоих дружков, кстати. Надеюсь, ты в курсе? И убил бы тебя, попадись ты ему под руку.
Голова охотника превращается в китайского болванчика — так сильно и часто он кивает. Пальцы, прижатые к лицу, намокают красным.
— Молодец. Теперь пиши: численность вашей организации, графики выездов за товаром, точки сбора, количество групп и их состав. И подробный планчик базы в Тампе. Рисуй.
Задавая наводящие вопросы, выдавливаю из Зака все, что только можно. Он торопливо пишет, оставляя на бумаге бурые разводы от крови. Ой, как трогательно… в конце приписочка: «Не убивай, я ничего никому не скажу»! Ах-хаха…
— А теперь самый главный вопрос… Где мой крест, Заки? — спрашиваю, наклонившись к нему. Если он продал-выбросил-потерял его, я его убью. Прямо сию секунду грохну. Он делает круглые глаза, лезет дрожащей рукой в карман. Выуживает мятый, промокший кошелек, копается в нем. Подставив ладонь, смотрю, как в нее перетекает серебристая цепочка с крестом. Крепко сжимаю ее в кулаке. Это единственное, что у меня осталось на память о доме. О семье. Когда Вождь запретил Заку приближаться ко мне, он, кривляясь, показывал его мне исподтишка, не придумав, видимо, как еще сделать мне больно. Наверное, сдернул, пока я была в отключке…
— Ну-ка, дай сюда, — командует Дакс, выхватывая у мужика кошелек. Роется там, выуживает мокрые документы.
— Засем?! — испуганно шепелявит Зак. — Вы зе абесяли меня атпуштить! Я никаму нисево не сказу! Ты абесяля!
Он пытается уцепиться за мою одежду, и я отступаю на шаг. Мы не можем отпустить этого человека.
— Конечно, не скажешь. Потому что будешь казнен, — вдруг подает голос молчавший до этого Йен. Холод и жесткость его тона меня изумляют. И выражение глаз, обычно таких открытых и ясных, излучающих то озорство, то ласку, то спокойное любопытство. Сейчас они похожи на два темных туннеля. Господи… Даже у этого милого мальчика — глаза убийцы. Мы все убийцы, разница лишь в мотивах…
И начинается концерт, смотреть на который противно, неприятно… и жалко! Мне все еще жалко то, что пресмыкается под ногами. Жалко насильника, работорговца. Нет… мне жалко человека. Остатки человека в нем.
— Завязывай, — резко обрывает его скулеж Йен. — Жил как падаль, так постарайся хотя бы умереть как мужчина. Поднимайся. Неохота твоими мозгами… или что там у тебя, дом загадить.
— Вы ниимеитеплава! — причитает Зак. — Бес шуда! Я вшеделал пожаконам!
— Да что ты говоришь? Ткни-ка меня носом в тот закон, который тебе, выб**док, разрешает красть и насиловать людей! — рычит Дакс, хватая его за шиворот. — Маршу помнишь, ублюдок?! Маршу Род? А она тебя помнит. Накрепко запомнила.
— Захария Джошуа Уэйн, сорок три года, белый, гражданство Республики Святого Петра, за многочисленные похищения, изнасилования и торговлю людьми анархо-социалистической группой «Сопротивление» вы приговариваетесь к смертной казни, — глухо отчеканивает Йен. Дакс пытается поднять охотника на ноги, но у того от страха колени превращаются в желе.
— Оставьте, — резко говорю я, быстро шагаю к Заку, рывком приставляю острие ножа к выпученному от страха глазу и ударом кулака, в котором все еще зажат крест, вгоняю его в мозг по самую рукоятку. Он даже дернуться не успевает.
«Да! Моя девочка!» — слышу я вдруг торжествующе-насмешливый голос Тьяго. Меня аж передергивает. Да… Все мы убийцы. Эпоха убийц.
— Отлично поставленный удар, — с неожиданным уважением произносит Злой, глядя на завалившееся на спину тело, всего секунду назад бывшее человеком.
— Слушай, а с каких это пор мы анархо-социалисты? — спрашивает он у друга. Йен пожимает плечами:
— Мне показалось, что это как-то более внушительно звучит, что ли… Надо похоронить его, где-нибудь подальше отсюда.
— Угу… давай, бери его за руки. Вот, блин, тяжелый, кабаняра!
Я хочу помочь парням, но Йен останавливает меня, ласково коснувшись ладонью моей руки:
— Не надо, принцесса… Побудь здесь. Мы сами.
Черная тень, набежавшая на его лицо, отступила. Черты лица разгладились, взгляд смягчился. Это снова тот Йен, которого я знаю. Знаю ли? Господи, я только что убила безоружного человека, а он зовет меня принцессой! Но я послушно опускаюсь в кресло, сжав свой крест в обоих ладонях. Во мне снова разливается пустота, холодная, звенящая. Зачем это все? Зачем?
Когда парни возвращаются, я все еще сижу так, плавая в самом запретном из всех современных наркотиков — в воспоминаниях о доме. Йен стряхивает с ладоней прилипшие песчинки, зажигает потухший огарок. Кладет на столик мой нож, уже отмытый от крови. Присаживается у моих ног.
— Можно посмотреть? — спрашивает он. Разжимаю пальцы, перекладывая на подставленную ладонь цепочку с крестом.
— Какой необычный, — удивляется парень.
— Это ортодоксальный, греческий, — говорю я. — Видишь, тут вместо распятия — лик Христа.
— Не подозревал в тебе доброй христианки, — ехидничает Злой, заваливаясь на диван с ногами. — Так, явочную нужно поменять.
— Правильно делал, — усмехаюсь я.
— Так ты гречанка? — оживляется Йен.
— Нет.
— Ты когда-нибудь расскажешь о себе, девочка по прозвищу Блу?
— Расскажу. Когда-нибудь, — увиливаю я. Он улыбается, расправляет цепочку на пальцах и надевает ее мне на шею. Крест привычно соскальзывает по коже в ложбинку на груди. Как будто кусочек души встал на место. Разодранной в клочья души.
— Как твое гражданство? — спрашиваю я.
— О, все отлично, — говорит он, примостив подбородок мне на колени и глядя на меня снизу вверх фирменным взглядом шрекокотика. — По ускоренной схеме получу, со всеми прежними привилегиями. Как раз хороший знакомый дежурил, мы с ним в покер играли. Пришлось, правда, объяснительную накатать. Наплел, что просидел все нападение в сарае, наказанный. Меня уже другие рабы освободили. Ничего толком не видел и не слышал, кроме стрельбы.
— Поверили?
— А то. Ты же знаешь, каким обаятельным я умею быть.
— О, да! Такой обаяшка, что бич надсмотрщика с твоей спины просто не слезал.
— Эти чертовы носороги просто ни хрена не смыслили в обаянии, — смеется он, смотрит на меня долго-долго, и добавляет: — Ложись отдыхать, малышка. А завтра мы поедем на Пайн. Будем гулять, купаться и пить какие-нибудь коктейли. Тебе там понравится.
— Я тебе не малышка, — беззлобно парирую я и щелкаю его по носу.
— Ай! — он трет забавный круглый кончик своей сопелки ладонью. — Больно же.
— Чувак, на твоем месте я б не рискнул ее злить, — серьезно говорит Дакс. — Поехали, надо еще в городе помелькать пару часиков, по барам пошастать.
— Мы скоро вернемся, — говорит Йен. — Ничего, что одна останешься?
— Я давно уже не боюсь призраков, — горько усмехаюсь в ответ.
Пожалуй, следует прислушаться к его совету и как следует выспаться. Пожелав мальчикам приятного вечера, поднимаюсь наверх. Очередная чужая спальня не вызывает никакого отторжения. Привычка — великое дело.
Как ни странно, никакие кошмары мне в эту ночь не снятся.
Дакс отсыпается после бурно проведенного, судя по всему, вечера, и на наше предложение прокатиться до Пайна только отмахивается, перевернувшись на другой бок.
— А он без катера доберется до города?
— Конечно! Тут полчаса пешком до моста. Не развалится, — усмехается Йен. Мы и сами хорошенько выспались — солнце уже высоко. Я всю жизнь была «совой», и только апокалипсис приучил засыпать и просыпаться, когда придется, а не когда хочется. Так что я благодарна Йену, что он не разбудил меня ни свет ни заря. Рассветы, конечно, тема красивая, но я всегда предпочитала им закаты. И за домашний сыр с кукурузными лепешками на завтрак я ему тоже весьма признательна. Сыр… у меня чуть слезы на глазах от счастья не навернулись, когда парень протянул мне завернутый в кухонное полотенце круг.
— Совсем забыл про него с этим чертовым Заком… Через несколько дней будет большая ярмарка в честь Дня Независимости, там еще не таких вкусностей навезут. Куплю тебе все, — обещает он, хотя я ничего не прошу. Но если ему так нравится доставлять мне радость… бог с ним. Я устала отбрыкиваться.
Красивый длинноносый катер ждет нас на заброшенной пристани. Вдоль кромки прибоя достаточно выброшенных морем лодок и крохотных одномачтовых яхточек, чтобы наше судно не привлекало постороннего внимания. Еще пару лет назад у каждого из этих суденышек был хозяин… А сейчас на них хозяйничают только крабы да крикливые наглые чайки, дерущиеся на мачтах за место получше.
Катер оказывается не только красивым, но еще и очень мощным, выдавая скорость километров под сто. Только ветер в ушах свистит. Раньше можно было только мечтать о такой дорогой технике, он ведь стоил тысяч пятьдесят, а то и больше. Я озвучиваю эту мысль Йену, и он говорит, что у него и до ЗА был неплохой катерок. А теперь с этим вовсе никаких проблем, когда в наличии еще и золотые руки Петера.
— Хочешь сказать, барабанщик начинающей группы из Нового Орлеана так недурно зарабатывал? — прищуриваюсь я.
— Не-а, — честно отвечает он.
— Карты?
— Ага.
— Это было не совсем законно, я так понимаю?
— Вполне. В Лу не запрещены азартные игры. Новый Орлеан — родина покера, а мои предки, я так полагаю, его и придумали, — смеется он.
— А как ты оказался в Сент-Пи? — спрашиваю я. Мы никогда особо не обсуждали с ним эту тему — его семьи, того, как он встретил апокалипсис. Знаю только, что мать и дед спаслись и живут сейчас в каком-то каджунском** поселке, в глухих болотах Луизианы, куда эпидемия почти не добралась, у старинного приятеля деда.
— Накопил немного денег на колледж. Захотелось сменить обстановку. Новый Орлеан после Кэти так и не оправился как следует.
— Кэти? — удивляюсь я, а потом до меня доходит — ах, ураган Катрина…
— Честно, я, сидя на крыше своего дома, думал тогда, что это просто адский пи**ец и страшнее уже ничего в моей жизни не случится. Мне было девять, я был наивен.
Девять… В каком был ураган — в две тысячи пятом? Сейчас, значит, где-то двадцать два. Все равно ребенок.
— Почему вы не эвакуировались?
— У нас не было денег, машина сломалась, — помолчав, говорит он, — а дед не успел за нами приехать — на шоссе были чудовищные пробки. Папашка за пару месяцев до этого в очередной раз растворился в горизонте. И тогда я решил, что больше мы с мамой нуждаться не будем. Отец хотя бы научил меня всему, что умел сам, и познакомил с нужными людьми. Он не был плохим человеком, не подумай, — добавляет Йен, оправдывая беспутного родителя. — Он был добр ко мне, подарки всегда привозил.
— Просто шалопай? — подсказываю я.
— Да. Что-то вроде этого. Такие люди изначально не созданы для семьи.
— А ты? Знаешь, я бы не подумала, что ты учился в колледже.
— Обижаете, мадемуазель! Я закончил неплохую школу и в совершенстве владею не просто креольским французским, а языком Бодлера, между прочим, — напыщенно заявляет мой юный друг и принимается с выражением читать мне стихи. Этот катер, яркое флоридское солнце и обманчиво наивно-очаровательная мордочка вчерашнего американского тинэйджера так контрастируют с картавой французской речью, что я невольно начинаю улыбаться.
— Oh, vous êtes souriant, mon amour? *** — спрашивает он лукаво, закончив декламацию.
— Что-что? Какое такое мур-мур? Ты мне это прекрати, — я грожу ему пальцем, силюсь сурово свести брови, но у меня не получается. Йен смеется и говорит, что когда-нибудь смилостивится и переведет мне то, что сейчас сказал.
Часа через полтора мы достигаем острова Пайн, отделенного от залива цепью узких островков. Все четыре пролива, через которые можно к нему подойти, перекрыты местными патрулями, вооруженными довольно внушительно. Ребятки серьезно берегут свой суверенитет. Йена здесь знают и, бегло осмотрев катер и получив пошлину за въезд в несколько монет, с миром пропускают нас, предупредив, чтобы вели себя прилично и не размахивали оружием. Никакие документы даже не спрашивают, плечи на предмет клейма не разглядывают.
Мы причаливаем на пляже в Бокилии и отправляемся гулять по центральной улице острова. Весь он в длину всего шестнадцать миль, а в ширину — не больше трех. Никаких особых достопримечательностей тут нет: обычные частные дома, много цветов и пальм. Зато нет ни мертвецов, ни легионеров. Шрамы от пережитого здесь заметнее, чем в Сент-Пи, но все равно видно, что жизнь давно вошла в накатанную колею. От небольшого ресторанчика аппетитно тянет жареной рыбой, и мы не спеша обедаем на открытой веранде, заплатив за вполне приличный ланч сущие копейки. Меня смущает тот факт, что Йен за меня платит, и он отмахивается:
— Что за ерунду ты говоришь, принцесса? Ну откуда тебе взять местных денег? Или ты боишься, что я полезу к тебе в трусики, требуя оплаты? Разве я похож на такого парня?
— Нет. Вовсе нет, — уверяю я, немного ошарашенная его внезапной отповедью.
— Вот и выброси эту чепуху из головы, ладно? Расслабься. Не беспокойся ни о чем. Ты мой друг, Блу. Даже если ты сама так не считаешь.
Посмотрев на меня несколько секунд, он шумно вздыхает, вытряхивает на столик горсть монет из кожаного мешочка, служащего кошельком, делит горку пополам и подвигает одну половину ко мне.
— Возьми. И перестань напрягаться. Так будет лучше.
Чтобы сгладить неловкость ситуации, я касаюсь кольца на его пальце в виде кисти скелета, держащей карту — пикового туза.
— Раньше я его не видела. Красивое.
— Подарок отца, на удачу, — улыбка снова расцветает на его губах. — Дома оставил, на плантации могли отобрать… Ты доела? Хочешь искупаться?
— М-м-м… а магазинчиков здесь нет? Или таких мест, где можно разжиться шмотьем? У меня нет купальника.
Улыбка Йен уползает к самым ушам.
— Даже не думай, — отрезаю я, — купаться голой я не стану.
Как и рассказывать тебе, где и с кем я такое уже проворачивала.
— Как скажешь, — легко соглашается он и ведет меня в местную лавчонку, торгующую всем: от патронов до трусов. Не слишком любезная продавщица внушительных габаритов предоставляет нам право самим ковыряться в товаре.
— Никогда не могла понять, патриотизм это или идиотизм? — размышляю я, разглядывая купальник в расцветочке звездно-полосатого флага.
— Что именно? — спрашивает мой спутник, откопавший в горке купальников микробикини — настолько микро, что там и жертве анорексии прикрыться было бы нечем, и, после моего решительного «нет», пытающийся состряпать из микролифчика пиратскую повязку на глаз.
— Натягивать на задницу трусы в цветах национального флага.
— Зависит от задницы, — тут же откликается Йен, одним глазом оглядев мою находку. — Если на красивую — то патриотизм. А если на жирный дирижабль или костистую клячу — то, конечно, издевательство. Ты смело можешь надевать. Будет супер-патриотично.
— Спасибо на добром слове, но цвета не мои, — хмыкаю я, отбрасывая купальничек в сторону. — А ты у нас бодишеймер, оказывается?
— Клевета! Я просто объективный, — фыркает он. — Кстати, а какие у тебя цвета?
— А ты угадай, — подмигиваю я.
— Н-ну-у, весь Африканский континент за исключением ЮАР я бы отодвинул в сторонку. Ты ведь не еврейка, нет?
— А что, похожа?
— Отвечаешь вопросом на вопрос… Хм. А в этом что-то есть.
Так, перекидываясь шуточками, мы наконец выбираем вполне приличный купальник, ярко-голубой, с какими-то рыбками и ракушками, расплачиваемся и, прихватив несколько зеленых кокосов и соломинок, возвращаемся на пляж. На нем пока безлюдно — у местных, видно, полно своих дел, так, несколько парочек да женщина с двумя ребятишками в отдалении играют в мяч. Если б не сложенная из мешков с песком оборонительная линия повыше пляжа, украшенная колючкой — картинка вышла бы совсем пасторальная, из той, прошлой жизни. Парочки эти, скорее всего, сложились уже после эпидемии, а дети той женщине, вероятно, вовсе не родные.
Пока я переодеваюсь, Йен энергично закапывает кокосы чуть не по самую макушку в полосе прибоя, чтобы не нагревались.
— У меня так на родине арбузы обычно охлаждают, — говорю я.
— Так где она, твоя родина? — подхватывает он и замирает, разглядывая меня. Почему-то я смущаюсь под этим взглядом, полным неприкрытого восхищения. Перед Ти нагишом не смущалась, а тут чуть ли не краской заливаюсь. Что за черт? Ничего не понимаю.
— Тебе идет. Ты очень красивая, Блу, — тихо говорит он. — Очень.
И принимается вдруг теребить кольцо на пальце, опустив длинные ресницы.
— В связи с почти полным отсутствием конкуренции я со своим карликовым ростом и доисторической датой рождения могу теперь и на «Мисс Зомбилэнд» претендовать, — говорю я, чтобы разрядить возникшую неловкость.
— Не-ет, ты слишком живая для такого титула, — парирует Йен.
— Поплаваем? — предлагаю я, направившись к берегу. — Кстати, а ежи здесь есть? — спохватываюсь прежде, чем ступить в кристально чистую воду.
— Не знаю, — рассеянно отвечает мой спутник. Так и есть — тату на спине разглядывает.
— Если наступишь — я буду носить тебя и твой космос на руках, — обещает он.
— Пупок развяжется, — ехидничаю я. Ладно, Ти — бычара… ему чего не потаскать одну небольшую женщину. Хех… что-то больно часто я его вспоминаю.
— Язва, — обижается Йен. Показываю ему язык и, сложив ладони над головой, ныряю в теплую как парное молоко воду. Но мы не успеваем наплаваться всласть — с берега вдруг доносится истошный вопль: «Shark! Shark!» — и приходится спешно выбираться обратно. Йен приглядывается к плавнику, режущему гладкое полотно воды, и почти стонет:
— Не-е-ет, да быть того не может!
— Фекла? — догадываюсь я. А к нам уже несется мужик с ружьем наперевес, и я налетаю на него как наседка, защищающая своего цыпленка.
— Не тронь! Это моя акула! Я скажу ей, чтобы уплывала!
— В смысле — твоя?! — изумляется он. — Их разве можно приручить?
— Можно… — бурчу я и возвращаюсь в воду, игнорируя причитающего Йена, который умоляет меня не ходить туда. Видя, что я не собираюсь его слушаться, он хватается за нож и лезет следом.
— Если она попытается напасть — я ее грохну, — глухо и безапелляционно заявляет парень, не сводя глаз с плавника.
Я совсем не уверена, что акула вдруг меня послушается. Да даже в том, что руку не оттяпает — не уверена. Но я ей хотя бы шанс дам. Зачем-то же она за мной таскается? Неужели и впрямь акулий бог присматривает за мной?
— Цыпа, цыпа, — зову я, протягивая ладонь. Мако проплывает совсем близко, и я касаюсь ее бока и тут же отдергиваю руку — кожа у нее шершавая как наждак.
— Чокнутая, — делится своими соображениями мужик с подоспевшими зеваками.
— Уплывай отсюда, слышишь? Уплывай немедленно, или тебя убьют, — говорю я. Акула делает еще один круг, касается моих ног длинным хвостом и уходит на глубину. Странный, не испытанный ранее восторг распирает грудь, когда я выхожу из воды и гордо говорю:
— Видите? Она уплыла. Я же говорила.
— Да кто ты такая, черт подери?! — восклицает мужик.
— Никто, — отрезаю я и возвращаюсь к расстеленному полотенцу. Йен падает рядом, вгоняя свой нож в песок по рукоять. Глаза у него просто по пять копеек.
— Б**ть, у меня чуть сердце не выскочило! Ты точно чокнутая! Никогда так больше не делай, принцесса!
— Да ладно. Все ж обошлось.
— Ты русская, да? — с наездом спрашивает он.
— Как догадался?
— Ты с этим мегалодоном на русском разговаривала. У нас в школе эмигрант учился. И по телеку я пару раз русскую речь слышал. Вы все такие чокнутые?
— Через одного.
— А вообще это очень мило. Всегда хотел познакомиться с русской девушкой. Говорят, они все как одна — красотки, — меняет он гнев на милость.
— Через одну, — хмыкаю я. — Помнится, один придурок из самого первого моего лагеря под Бирмингемом с кулаками на меня кидался.
— За что?
— Считал, что это русские спецслужбы выпустили вирус Z, чтобы извести Соединенные Штаты на корню.
— А это разве не вы? — подкалывает Йен и мы принимаемся дружно хихикать.
Мы валяемся на пляже до самого заката, пока солнце не уползает куда-то в Мексику. Пьем кокосовое молоко, строим песчаные башни, играем в незатейливые игры, дурачимся. Положив ладони под щеку, я смотрю, как Йен гоняет с мальчишками мяч. Шрамы на его спине зажили, оставив только тонкие белые полоски на память о коротком рабстве. И похожие на жука WM на плече — white meat...**** Ему плевать на это, несправедливость и чужая несвобода оскорбляют его куда больше, чем эти глупые буквы. К причалам возвращаются местные рыбаки с дневным уловом, их встречают женщины и дети, помогая таскать добычу на берег. Чайки горланят и дерутся за мелкие подачки. Время течет спокойно и беззаботно — такой легкости бытия я давно не чувствовала. Я знаю, что это блаженное ощущение скоро отпустит, и сознательно оттягиваю возвращение депрессии.
— Скучаешь? — спрашивает меня запыхавшийся Йен, шлепаясь рядом на колени. — Идем в бар? Тут есть одно отличное местечко. Я тебя кое с кем познакомлю.
Мы переодеваемся и неторопливо возвращаемся в город, в котором тут и там уже зажигаются неяркие огни, и запахи незатейливой еды плывут из распахнутых окон кухонь. Бар называется забавно: «Ловушка для крабов», а на втором и третьем этаже над ним — номера для приезжих, где даже чистое постельное белье выдают.
Пока Йен перекидывается с барменом, казалось бы, ничего не значащими фразами, я сижу на высоком табурете, стараюсь держать спину прямо, и разглядываю немногочисленных посетителей, отражающихся в зеркальной стене бара. Несколько мужчин и женщин сидят за столиками, негромко переговариваясь. Пара неторопливо катает шары на зеленом сукне бильярдного стола. Редкие звуки ударов перебивают мелодию, текущую из музыкального автомата. Мужички, играющие в пул, похожи на рыбаков и тех, кто выезжает в экспедиции за пределы острова.
— Коктейль? Сигару? — спрашивает Йен.
— И то, и другое.
— Иди вон за тот столик, — кивает он, улыбаясь, — я все принесу.
Он скоро приходит, ставит передо мной незатейливый коктейль на основе рома, протягивает скрученную прямо из целых листьев тонкую сигару. Такие, кажется, называют сигариллами? Чиркнув зажигалкой, наблюдает, как я неумело прикуриваю и закашливаюсь от слишком крепкого дыма. Никогда не любила сигарет, просто вдруг захотелось.
— Хочешь фокус? — спрашивает он, распечатывая новую колоду, прихваченную на баре. — Кейси что-то задерживается…
— Таких, как ты, канделябрами раньше били, — фыркаю я, когда Йен в очередной раз обводит меня вокруг пальца. Он улыбается еще шире, делает очередной глоток коктейля и перетасовывает колоду. Колокольчик на двери брякает. Луизианец смотрит на посетителя и качает головой.
— Снова не он?
— Нет…
Зато тот узнает Йена и с возгласом: «О, Шарки, привет! Давненько к нам не заглядывал, где тебя носило?» лезет обниматься.
— Сгоняем партейку? — азартно предлагает он. Но Йен, кивнув на меня, вежливо отказывается. Мол, я сегодня с дамой, романтический вечер и все такое. Мужчина понимающе закатывает глаза и желает нам хорошо провести время.
— Шарки? Почему Шарки? — спрашиваю я, когда тот уходит.
— Так на слэнге называют профессиональных игроков в карты, жуликов, в общем. Я, в отличие от тебя, не дрессирую акул, — улыбается парень. — Завтра о твоей выходке весь остров будет сплетничать.
— Пусть себе языки чешут, мне не жалко.
Прождав безрезультатно еще около часа и став тяжелее на парочку коктейлей и сэндвичей с тунцом, отправляемся, наконец, на боковую.
— Спокойной ночи, принцесса, — ласково говорит Йен, прощаясь со мной на пороге моего номера. На мгновение снова повисает неловкая пауза. Мне кажется, он хочет поцеловать меня, но не решается из уважения к моим чувствам. Поразительная тактичность для такого молодого парня. Я тянусь к нему сама, целую в щеку.
— Спасибо за чудесный день…
Чудесный и по-хорошему выматывающий. Голова только успевает коснуться подушки, под которую упрятан мой арсенал, как ресницы тут же слипаются, словно медом намазанные.
Незнакомцы вламываются в номер среди ночи. Инстинкты, наработанные двумя годами выживания, дают мне небольшую фору и я успеваю выстрелить. А потом оружие выбивают у меня из рук, заламывая их и сворачивая меня в бараний рог. Я кричу от боли и ярости, и рот тут же затыкают кляпом. Йен! А потом на затылок обрушивается сильный удар.
Темнота.
*детка, малышка (франц.).
**каджуны — своеобразная по культуре и происхождению субэтническая группа, представленная преимущественно в южной части штата Луизиана, именуемой Акадиана (около 400 тыс.), а также в прилегающих округах южного Техаса (около 100 тыс.) и Миссисипи (30 тыс.). По происхождению каджуны — одна из групп франкоканадцев, а точнее франкоакадцев, депортированных британцами из Акадии в 1755—1763 годах.
***О, ты улыбаешься, любовь моя? (франц.).
****Белое мясо (англ.).
