Глава 4

– Мне казалось, я всё учёл – все факторы, которые могут исказить рисунок моей карты и сбить меня с ритма. Дурак, да? – горько вздохнул мужчина, выдавливая из себя кривенькую, жалкую улыбку.

Кругом звенели ложками, стучали посудой, гудели разговорами. Маленький мальчик ритмично сотрясал стул, на котором сидел, колотя пяткой по его ножке. Рядом с ним на полу лежал жёлтый кленовый лист, который ребёнок, видимо, притащил с улицы и бросил, наигравшись. Лист остался в солнечном пятне как в музейной витрине, впаянный в яркий свет как в стекло.

– Нельзя учесть всего. У вас прекрасная карта, – мягко сказал Розен, поглаживая своими музыкальными пальцами книжечку цвета морской волны. – Похожа на танец, – застенчиво улыбнулся он.

– А как вы поняли, что свою карту я сделал сам? – Видно было, что мужчина польщён розеновским комплиментом.

– В ней мало… вынужденного – почти нет. И замысел очевиден: всё так грамотно прижато, что надо придержать, и на подставочке то, над чем надо работать.

– Вот! Вот. Понимаете? И как же они смеют вмешиваться, если замысла не понимают? Как у них рука поднимается всё это рушить, рвать и ломать? – голос мужчины сорвался.

Гранин всерьёз испугался, что тот сейчас заплачет. Он окатил волной тревожного взгляда камейный розеновский профиль, но тот светился на фоне голубой эмали неба драгоценной безмятежностью и изменять ювелирному бесстрастию явно был не намерен.

– Они ослеплены своей мнимой значимостью – как все идейные мятежники, – с улыбкой Будды ответил Розен. – Им кажется, что мир – это хитрая механическая штуковина, а они сумели разгадать секретный код, расшифровали программу, которая ею движет. Они просто не видят, что мир живой, и все связи внутри него – это связи внутри живого организма.

– Я так боюсь, что ничего уже нельзя исправить! – Мужчина с отчаянием прикрыл лицо рукой. – Как, как я мог впустить их в свою жизнь?! Ведь получается, что я сам им позволил…

– Перестаньте, – холодно прервал его Розен. – Здесь нет вашей вины. Просто у вас есть то, чего нет у них. И это притягивает их как магнит – помимо их воли, между прочим. И куда бы вы ни спрятались, это бы вас от их внимания не спасло. И я уже догадываюсь, о чём речь.

– Что мне делать? – Судя по истеричному тону, мужчина требовал от Розена по меньшей мере чуда. – Ведь если я принял за чистую монету их ложь, значит, я упустил настоящее!

– Мы постоянно что-нибудь упускаем. Не драматизируйте. Вам надо сейчас где-нибудь закрыться в полной тишине, чтобы снова поймать свой ритм и возобновить свой танец. – Розен вытянул из карты сложенный гармошкой вкладыш, поводил пальцем по колонкам знаков и цифр. – Вот, видите? У вас в карте это есть. Не насилуйте ситуацию. Рефлексия – то, что вам сейчас прописано. Перестаньте трепыхаться – этим вы себе только вредите. Расслабьтесь. И, – Розен таинственно понизил голос, – знаете, что я вам ещё скажу?

Мужчина попался на эту уловку, подался вперёд, забывая своё отчаяние. Розен тоже наклонился к нему через стол:

– Если вы выполняете своё предназначение, вы ничего не приобретаете. Подумайте об этом. – Он с улыбкой выпрямился и махнул официанту, чтобы тот принёс счёт.

– Как? Почему? – не поверил собеседник.

Гранин тоже посмотрел на раскачивающегося на стуле Розена с недоумением.

– Потому что это, – Розен выбил по бирюзовой корочке карты игривую дробь, – у вас уже есть.

Мужчина погрузился в глубокую задумчивость, а Розен бестолково зашуршал купюрами, бормоча: «Как посчитать десять процентов? Разделить на сто и умножить на десять?». Гранин пожалел его, вытянул из розеновской руки пару сотенных купюр и добавил к уже отсчитанной по чеку сумме.

И с ужасом отшатнулся, понимая, что тот собирается на радостях его поцеловать.

Розен затрясся от беззвучного смеха, тихо поднялся и потянул товарища за рукав. Тот поупирался, не желая нарушать приличий и уходить, не прощаясь, но быстро сдался и позволил без лишнего шума вывести себя на улицу.

Их встретил ласковый сентябрьский ветер, пахнущий солнцем и сладковатым увяданием, парчовая роскошь осеннего парка с яркими цветами по подолу, чистой воды синий бриллиант небесного купола.

– Добудь мне их карты, Груня, добудь. И через год-полтора ты сможешь сдать это дело в архив, – потянулся всем телом Розен, распахивая навстречу солнцу и ветру свой светлый плащ.

Длинный, нескладный, он напоминал сейчас аиста или журавля, которые красивы только в полёте, где их голенастые конечности не выглядят смехотворно.

– Постараюсь. Я же сказал, – сдержанно заверил его Гранин.

– Давай, мой друг, я в тебя верю, – пылко выдохнул Розен и взял напарника под ручку. – Пойдём погуляем? – тут же состроил он жалобную мину, и прижал его руку локтем, не давая вырваться из захвата.

– Хорошо. Только отцепись от меня, – прошипел Гранин.

– Как скажешь, Педро, – с достоинством отстранился Розен и летящей походкой пошёл вперёд.

Гранин, досадуя на свою чёрствость, пошагал следом и быстро Розена нагнал.

– Что ты думаешь с ними делать? – примирительно поинтересовался он.

– С этими хулиганами? – Розен слегка притормозил, подстроился под гранинский шаг. Посомневался мгновение и всё-таки под руку Гранина взял. Тот, к его чести, больше не сопротивлялся. – У каждого есть такая ниточка, за которую потянешь, и человеку станет не до хулиганств. Потому что ему придётся заняться собой, вместо того чтобы терроризировать окружающих.

– Идиллия просто, – усмехнулся Гранин.

– Она самая, – радостно согласился Розен.

***

Карты не всегда выглядели так лаконично, как сейчас, и на протяжении веков их исполнение непрерывно совершенствовалось, пока не достигло нынешней гениальной простоты. Но они были всегда – просто потому, что любое сознание, попадающее в физический мир, фиксировалось телом – самым первым аналогом карты, обладающим определёнными ограниченными характеристиками.

Изначально карта являлась своеобразной отметкой о пересечении границы, таможенной декларацией – с чем человек пожаловал в этот мир. И только потом стала – в зависимости от каждого конкретного случая – то направлением от врача с подробным указанием назначенных лекарств, процедур, или операций, то постановлением суда, содержащим предписания, где и как человек должен отбывать наказание, то туристической путёвкой, то визой исследователя или коммерсанта.

Любого человека оказалось легко описать с помощью десятка символов, помещённых в разные зоны с характерными свойствами, которыми она «окрашивала» попавший туда объект. Градусные соотношения между этими объектами наглядно показывали, какого рода связь между ними существует внутри карты и есть ли она вообще.

Менялся человек – менялась и его карта. Но чаще: двигалась карта – менялся человек. Это наблюдение открыло благословенную возможность задавать направление эволюции сознательно. А чтобы чужие настройки, коих в этом мире несчётное количество, не сбивали человека с пути, были придуманы зацепки: к реперным точкам стали привязывать незначительные на первый взгляд, но содержащие существенный заряд энергии детали, которые позволяли обладателю карты на мгновение очнуться, осмотреться и сделать правильный выбор. Растерзанная детская игрушка в куче мусора среди развалин, табличка «закрыто» на двери, брошенная под ноги ветром газета, смутно знакомый голос, на который нельзя не обернуться – на эти мелкие, на первый взгляд, детали реальности привязывались маячки, которые срабатывали в нужный момент, выныривая из подсознания, где хранилась спящая память о важности этих примет.

Розен был гениальным реперистом. У Гранина глаза увлажнялись от умиления, когда он просматривал сочинённые Розеном эпизоды – они действительно цепляли, а эффект от их воздействия можно было сравнить с ударом большого колокола прямо над головой.

А ещё Розен был щедр на подарки – мог поставить метку просто для того, чтобы напомнить человеку: тебе не дадут пропасть, ты не один. Гранин «заездил», просматривая, тот эпизод, когда уставший барахтаться в своей вязкой реальности розеновский подопечный бредёт по зимней улице, и вдруг его останавливает пожилая женщина и перестёгивает ему криво застёгнутые на пальто пуговицы. И идёт дальше.

Гранин, как наркоман, снова и снова прокручивал этот эпизод, чтобы ещё раз испытать горько-сладкое умиление и крылатый сердечный трепет этого человека, ощутить пробегающие по спине колкие льдистые мурашки и увидеть его глазами мощный столб света над головой, который падает из открывшегося на мгновение неба, откуда на тебя смотрят те, кому ты нужен.

«Ты мой наркотик, мой никотин…», – напевал, собираясь на работу, Гранин. Он всё ещё с иронией относился к своей внезапной сердечной привязанности по имени Розен.

***

– Роза! Розита! – позвал с порога Гранин.

Он захлопнул входную дверь, погружаясь в полутьму и родные запахи прихожей, стянул, не развязывая шнурков, мягкие коричневые туфли и в носках пошлёпал вглубь квартиры.

– Достал, Герман Львович! Целых две сразу раздобыл! – гордо сообщил он, заглядывая в комнату, где свил своё журавлиное гнездо Розен. – Вот. – Он протянул напарнику две сероватых потрёпанных книжечки в простых картонных обложках. – Эй, ты чего?

Розен сидел посреди комнаты на стуле весь какой-то поникший, как марионетка, у которой обрезали нитки.

– Ничего. Просто устал, – тусклым голосом отозвался Розен. – Это, знаешь ли, утомительно, мой друг, когда тебя имеют во все дыры.

– Розен, ну, вот что ты несёшь?! – рявкнул Гранин. Он сгрёб на затылке русые розеновские волосы и потянул его голову назад, чтобы заглянуть ему лицо. – Рот бы тебе с мылом помыть! – разозлился он.

– Можешь меня и всего помыть – я не против, – печально вздохнул Розен и с жалобным стоном уткнулся в гранинский живот.

– Я не понимаю, – сдался Гранин, – зачем ТАК? Почему ты позволяешь им так с собой обращаться?

– О! – немедленно оживился Розен, отлипая от гранинского тела. – В таких ситуациях непротивление становится немым свидетелем неправедного деяния. Оно помечает его красным крестиком, и больше уже ничего не нужно – никаких лишних телодвижений, никакой суеты! Обнаружение и безмолвное предъявление записи свету – вот его задача. И, можешь быть уверен, потом – аккуратно в эту отметочку – ударит молния. Небесная Канцелярия не дремлет.

– М-да, ты не перестаёшь меня изумлять, – задумчиво протянул Гранин.

– В этом секрет долгих и прочных отношений, – кокетливо пропел Розен, призывно изгибая бровь. – Я никогда тебе не наскучу, мой дорогой дон Педро, и ты никогда меня не бросишь.

– Вот же ты трепло, Розен! – сдержанно восхитился тот. – Если ты и с ними точно так же себя ведёшь, неудивительно, что тебя, как ты выразился, во все дыры…

– Педро! Как ты мог так подумать? – Розен поймал его руку и прижал её к своей груди. – Я всего лишь невинная овечка в окружении хищников. Этого достаточно, чтобы у них разыгрался аппетит.

– Скорее, козлёнок, – хмыкнул Гранин.

– Спасибо, что не козёл, – хохотнул Розен. Он потянул из гранинской руки забытые за разговором карты. – Так, посмотрим, что тут у нас… – Он вдумчиво пролистал документы. – Что ж, вполне предсказуемо. – Он хлопнул картами по колену. – Я их пока у себя оставлю?

– Конечно. Вряд ли владельцы этих карт подозревают об их существовании. Так что делай с ними что хочешь.

– Вот и отлично. Кто-то же должен следить за порядком в прериях. Так, Педрито? – развязно подмигнул он Гранину.

– М-да, похоже, из козлёнка ты давно уже вырос во вполне себе взрослого козла, – констатировал тот. – Небось и ужин не приготовил?

– Я работал!

– Точно – вырос. – Гранин устало побрёл в свою комнату, стягивая по пути свой потёртый пиджак. – Хоть чайник поставь, а то ты наскучишь мне прямо в эту секунду, Розита. И никакое изумление не спасёт наших отношений.

– И чайник, и горчичники, и градусник, и диагноз – всё, что хочешь, тебе поставлю!

– Трепло, – огрызнулся Гранин и скрылся за дверью.