Глава 25

Память успокаиваться не желала. Воодушевлённая проявленным к ней, наконец, интересом, всё говорила и говорила. Рассказывала взахлёб ненужные теперь подробности, неинтересные уже никому. Но иногда так больно цепляла – не вдохнуть, не выдохнуть – до слёз, до звона в голове. И тогда становилось обидно – зачем Герман так с ним поступил? Нет, он всё правильно сделал, конечно. И сработал чисто. Но ведь всё это время развлекался, кружил, дразнил. Очень профессионально глушил собственную память – для более полного погружения в историю и достоверности ради, вестимо. Но разве от этого легче? До конца-то всё равно не забывал. А Пётр Яковлевич мучился – вот этой вот тягой своей непонятной. Да что уж там юлить – влюблённостью, совершенно его поглотившей под конец. Именно так – всепоглощающей страстью. Крылатой, безрассудной и пьяной.

Герман всегда умел – заворожить, закружить, отравить собой, растворить в себе. Глаза в глаза, и столько страсти, и дух захватывает, и такое счастье беспредельное. И на всё готов, и сидишь, перья ломаешь, потому что – для него, потому что ни слова нельзя упустить из его вдохновенного лепета – нет! – его пророческого бреда, пифического божественного послания миру. И всё это – горячее и сладкое – только для тебя. И никто его такого больше не знает. Потому что никто больше не понимает – он так решил. Потому тебя и выбрал, чтобы все свои сокровища перед тобою вывалить, чтобы показать те тайные места, откуда – ух! – какой вид открывается. И ты стоишь на краю, внутри всё дрожит-переливается, но не от страха – от восторга! И не боишься высоты, потому что – рука в руке. И ты веришь, что он умеет летать.

И все эти битком набитые аудитории, гостиные, и все эти недоброжелательные, снисходительные, гневные, оценивающие взгляды не пугают тебя. Потому что из толпы, теснящейся подле кафедры, глядит на тебя такой вот Герман – сгусток чистейшей эйфории. А у вас же одно дыхание на двоих! И ты вдохнул – всё, ты больше не человек! Ты – пифия, объятая священным безумием пророческого вдохновения.

Да уж – ты мой наркотик, мой никотин… Не зря эта песенка дурацкая в мозгу вертелась.

А ведь до сих пор Пётр Яковлевич, если и вспоминал те времена, то только Главного во всём винил. Тот собирал все эти жаждущие нового слова толпы, газетчиков умело на крючок насаживал, чтоб рецензии, да обзоры… И всех этих солидных чиновных господ, скучающих эксцентричных дам и «мальчиков бледных со взором горящим» завлекал, интриговал, приманивал. Показал себя эффективным менеджером, что и говорить. И постоянно нагнетал, нагнетал, нагнетал. Уголь в топку подбрасывал.

Оказывается, не было бы всего этого, если бы не рассеянный молодой человек с жёлтым цветком в петлице.

И ведь всё между ними было так чисто – безупречно. И любовь, и страсть, и привязанность сердечная – всё это безумие принадлежало сфере Духа. Потому что Герман искал – и в лице Гранина обрёл – того, кто разделит с ним любовь к Божественному. И они вместе служили высокому, делили на двоих любовь к миру горнему. Зачем же теперь – так? И что теперь делать с тем неукротимым влечением плотским, которое Герман в этот раз в нём пробудил? Для чего? Знал ведь, что беспамятная его подсознательная привязанность легко преобразуется во что-то подобное. Пётр Яковлевич очень хотел спросить. И спросил.

– Герман, а флиртовал ты со мной зачем? Тебе скучно было?

Розен остановился, прислонился спиной и затылком к выступающему из ночной темноты дереву. Повизгивали тормозами автомобили, подмигивали красными и жёлтыми огнями. Шаркали по асфальту прохожие, телефонами светили.

– Сам не знаю. Наверное, во мне теперь слишком много неистребимо женского, – усмехнулся он. – И я очень по тебе скучал. Так что – от скуки, да.

Они помолчали. Потому что Пётр Яковлевич от обиды даже дышать в этот момент не мог – не то, что говорить.

– А ты теперь больше не можешь – меня не хотеть? – с невинной улыбкой спросил Розен.

– Нет, – сквозь зубы ответил Гранин. Внутри что-то рвалось, плакало и умирало.

– Тебе противно? – слабо улыбнулся Розен.

Гранин только вскинулся оскорблённо, потому что заговорить и не разрыдаться он бы сейчас не смог.

Розен тяжко вздохнул в темноте.

– Знаешь, Петь, – делая шаг навстречу, доверительно сообщил он, – Я все те тома, что мы прошлый раз с тобой написали, перечитывать теперь не могу. Не потому что это неправда, а потому что и так слишком много этому отдал… Устал, короче. Куда интересней, что по этому поводу другие пишут. – Он коротко рассмеялся и принялся пощипывать ворс на гранинском рукаве. – И мне недавно попалась книжка – публициста какого-то. Так этот борзописец увлечённо в ней доказывает, что весь мой аскетизм и безупречный морально-нравственный облик легко объясняется тем, что страдал я недугом под названием «фимоз».

– Чем?

Розен звонко расхохотался.

– Погугли, Петь. Не способен, мол, я был к половому соитию по чисто физическим причинам. Потому и воспевал высокое, ибо всё остальное было мне недоступно. И вся моя концепция, соответственно – результат сублимации – et cetera, et cetera…

Пётр Яковлевич автоматически переключился в режим защитника и сразу забыл себя жалеть. Он накрыл розеновскую руку своей и заблестел взволнованно глазами.

– Кинь мне ссылку на эту хрень, я на неё рецензию сделаю. Этот писака пожалеет, что когда-то выучил алфавит.

Розен глянул на него благодарно и снова опустил глаза.

– Я не к тому, Петь. – Он снова вздохнул, как будто камни ворочал. – Плевать мне на этого чувака. А на тебя не плевать. Понимаешь? И я точно знаю, о чём буду потом горько жалеть, если сейчас начну корчить из себя святого.

Он подождал немного, потом посмотрел умоляюще и с лёгкой угрозой в голосе произнёс:

– Не заставляй меня просить вслух о том, от чего будешь краснеть.

– Краснеть? – не понял Гранин. Хотя, нет, понял, конечно. Побоялся просто поверить.

– Ты дурак? – обиделся Розен. – Хорошо. – Он набрал в лёгкие побольше воздуху и чётко по-дикторски произнёс, – Пётр Яковлевич, пожалуйста, тра…

Гранин испуганно зажал ему рот ладонью. Остро почувствовал влагу и жар, и твёрдую полоску зубов. Осторожно отнял руку от мокрых розеновских губ и зачем-то вытер их большим пальцем.

– Ты точно этого хочешь? – сдавленным от волнения голосом спросил он.

– Я могу письменное прошение подать, – разозлился Розен, гордым движением головы уходя от гранинского касания. – У нотариуса заверить. «Я, Герман Львович Розен, находясь в здравом уме и твёрдой памяти, прошу своего коллегу и напарника Петра Яковлевича Гранина вступить со мной в сексуальную связь любым удобным и приятным для него способом. Подтверждаю, что делаю это добровольно, по любви, не из корыстных соображений, руководствуясь исключительно своими чувствами и желаниями, без принуждения, морального давления и шантажа». Дата, подпись, печать. Так нормально?

– И кто из нас дурак? – улыбнулся наконец Гранин.

Розен хмуро молчал и смотрел исподлобья. Пётр Яковлевич осторожно, словно на пробу, обнял его и шумно выдохнул в розеновское ухо:

– Прости. Но я, правда, не понимаю…

– Чего ты не понимаешь? – оскорблённо отозвался Розен.

Пётр Яковлевич и сам не знал, чего, но в мозгу включился настойчивый противный сигнал, замигал оранжевой лампочкой. Уже догадываясь, что ничего, возможно, не будет – ни теперь, никогда – после того, что сейчас скажет, он благоговейно приложился губами к виску, проложил торопливую дорожку из поцелуев к шее, втянул носом родной розеновский запах, от которого внутренности скручивало в жгут.

– Зачем тебе это надо? Ведь ты не хочешь меня совсем.

Розен вырвался, оттолкнул, отступил на шаг – злой. Был бы котом, сейчас бы – шерсть дыбом и хвостом по рёбрам – хлёстко.

– Я должен тебя упрашивать?! Будь мужиком и трахни меня уже! А потом рефлексируй сколько угодно!

В точку! Эта фригидная, высокоидейная сволочь просто использует его!

– Герман, у тебя же пульс, как у ёжика в спячке, – попытался улыбнуться Гранин, хотя душа рвалась в кровавые лоскуты и проклинала его самыми чёрными словами. – Кого ты обманываешь?

Розен коротко выдохнул, прикрыл глаза.

– Увидимся завтра на работе.

Гранин, сжав кулаки, смотрел ему вслед. Сердце, прикованное наручниками к батарее, рвалось и хрипело что-то уже совсем нецензурное, но рассудок бесстрастно курил в сторонке и на это представление не реагировал. Память встала рядом, тоже попросила прикурить, спокойно выщелкнула из пачки фотографий: ластился? – он всегда был ласков, благодарил так за понимание, за чистый опиум разделённого духовного восторга. Обнимал-целовал? Он всегда так делал, когда пытался склонить к очередной безумной авантюре. И чем безумнее та хрень, что он придумал, тем был нежнее. Все утопические проекты, которые заставляли влюблённую в его гений публику шарахаться и превращали преданных поклонников в идейных врагов (снова и снова, пока не осталось рядом уже совсем никого, кроме сумасшедших и благодушных), всегда вручались тебе на пике нежности – как самый дорогой подарок.

Гранин присел на заборчик, вынул телефон, набрал в поисковике «фимоз». Прочёл: «невозможность обнажения головки полового члена вследствие узости крайней плоти». Заржал, согнувшись пополам. Нет, у этого члена проблемы не с головкой, а с головой. Что он там говорил? Про сеть, которой собрался кого-то ловить. И какого хрена делает в головном офисе Вера Павловна?

Все эти вопросы следовало задавать сразу, а не истекать сиропом от умиления – «ах, Герман, мы снова вместе!».

Рука нащупала в кармане узел платка. Гранин вынул его, повертел. «Нет, Розен, – сказал он себе. – Во-первых, хрен ты соскочишь в этот раз, во-вторых, командовать парадом буду я».

Всё – цель задана, программа запущена. Увидимся завтра на работе.