Глава 27

По дороге Гранин постоянно ловил себя на том, что смотрит на Германа, – смотрит, любуется. Мысленно отвешивал себе подзатыльник, отворачивался, а через пять минут обнаруживал, что смотрит снова. Причём таким влюблённым взглядом, что, кажется, только идиот не поймёт, чем этот взгляд полон.

Попытался представить Германа женщиной – не вышло. Да и зачем? Гранин любил его в любом теле. Сердце его любил. Чуял его – горячее – сквозь плоть, сквозь рёбра. Обжигался, плакал. Немел от восторга и благодарности, когда Герман делился с ним частичкой знания своего сердечного. А знал он захватывающие вещи. И всем хотел рассказать. Но рассказывал только ему. Верил, что тот сумеет донести это откровение до других так, как он сам не сумеет.

И ведь даже тени желания плотского раньше не возникало! Ну, ни разу! Ни мыслишки никакой, ни минутной неловкости, ни томления. Так высоко и чисто было всё то, во что оба были влюблены. И заняты были тем, чтобы других заставить в это влюбиться.

А теперь, как выясняется, Герман сделал апгрейд – обогатил свою внутреннюю сущность женственностью. Логично – чему поклонялся, то принял в дар. И теперь не он хочет, а Женственность в нём хочет – если верить его же собственным словам. А если верить своим ощущениям, то внутри Германа появился мощнейший магнит. Интересно, другие чувствуют его притяжение? Пётр Яковлевич просканировал пространство, в памяти порылся – чувствуют.

– Герман, а женское восприятие сильно отличается от мужского? Или ты зря страдал? – рискнул он спросить уже возле подъезда.

Розен сразу вдохновился, заулыбался.

– Петенька, это же совсем другой уровень постижения реальности! Я ведь тебе уже говорил – самые тонкие феномены, самые высокие истины без него недоступны! Это ключик – понимаешь? Ты доходишь до определённого уровня, а дальше ходу нет! Потолок. И чтобы узнать, что за ним Небо, нужно раствориться, испариться, чтобы просочиться наружу – через трещину в этом потолке. Когда ты женщина, к тебе само всё приходит. Как птицы на дерево садятся без страха, потому что оно часть природы, часть леса.

– Да, я помню, – вздохнул Пётр Яковлевич, отпирая входную дверь. – Ты идёшь и чувствуешь, лежишь и чувствуешь, едешь в метро и чувствуешь…

Герман только улыбнулся и без возражений позволил снять с себя пальто.

– Ты голодный?

– Не знаю, – честно ответил Розен.

– На кухню иди, – не стал разбираться Гранин. – Чаю выпьем и – спать. Голова, как чугунная уже.

Видеть Германа в своём доме Пётр Яковлевич уже и не надеялся. Он только сейчас понял, какую тяжесть таскал на сердце со вчерашнего вечера, потому что вздохнул, наконец, свободно. Кажется, то, что он сейчас чувствовал, называется умилением.

Герман тоже – благодарно блестел глазами и улыбался беспрестанно. Но прикоснуться теперь, похоже, не решался. Гранин, заметив это, загрустил.

– А с кем ты карту свою связал прошлый раз? Я его знаю? – ревниво спросил он вдруг. Захотелось в болячке зачем-то поковыряться, подкормить свою тоску – как есть мазохист.

– Нет.

Герман ответил так быстро и с таким нежеланием продолжать эту тему, что Пётр Яковлевич ему не поверил.

– Врёшь, – уверенно заявил он. – Колись – кто? Я ведь могу архивы поднять.

– Петь, ну зачем тебе это? Какая тебе разница – кто? – заупрямился Розен.

– Судя по тому, как ты упираешься, разница огромная.

Герман помрачнел, отодвинул тарелку.

– Не думаю, что вы часто пересекаетесь.

– Так он из конторских?! Чуяло моё сердце… Говори, кто.

– Ничего тебе имя его не скажет, – с досадой бросил в ответ Розен. – Ты, может, видел его пару раз – такой длинный, чёрный…

– Негр? – попробовал пошутить Гранин.

Герман прыснул было смешком, но улыбка его быстро выцвела.

– В сюртуке таком дурацком…

Гранину показалось, что в голове кракнул и полетел какой-то предохранитель – мозг ошпарило нечеловеческой яростью.

– Лапонька, ты сдурел?! – заорал он, отшвыривая посуду. – Хуже никого не нашёл?

Пётр Яковлевич, действительно, знал о Вие немного, но того, что он знал, на смертный приговор на Нюренбергском процессе хватило бы.

– Это он – идейный?!

– Ты даже не представляешь себе, насколько! Настоящий маньяк! – Розен ушёл в глухую оборону – видно, не таким уж правым себя чувствовал.

– Насчёт маньяка, согласен! Такой маму родную на органы продаст, если потребуется, и не поморщится! Это для него ты – гвоздём в ботинке?! Как он тебя в асфальт не укатал?

– Ему очень нужен был именно этот ботинок, – зло усмехнулся Розен. Прямо вот так вот без сантиментов заточку в сердце вогнал.

– Это ты у него нахватался? – Гранин только сейчас понял, что не показалось, что просвечивает теперь что-то чёрное на дне розеновской души. – Раньше ты манипулировать людьми не умел.

– Должен же я был поиметь хоть какую-нибудь пользу от взаимодействия с ним лично для себя? – с вызовом бросил Герман.

– Я тебе тоже для пользы?

– Нет.

Пётр Яковлевич чувствовал, что не осталось у него больше ни сил, ни желания во всём этом разбираться. Захотелось лечь и не проснуться. Герман – его Герман! – в лапах вот этакой твари! Добровольно! Гранин слишком хорошо представлял, какой должна была быть для Германа жизнь с таким человеком. И от невозможности что-либо изменить внутри что-то ломалось и рассыпалось жалкими бесполезными шестерёнками.

Он почти уже смирился, почти уговорил себя принять и простить – кого? себя? – как вдруг вылезло непонятно откуда – Гранин вспомнил кое-что из тех сведений, что Служба Безопасности нарыла в своё время на Германа.

– Котенька, а ведь ты с ним не развязался. – Он с ужасом глянул на Германа. – Ты же с ним… Только не говори, что ты с ним…

Розен напрягся, но ничего отрицать не спешил.

– С-сука ты, Герман! – Гранин взвился, почти уронил стол, пытаясь схватить Розена за грудки. – Убью!

Ему не удалось изловить Германа. Тот выскользнул в коридор, хлопнул перед гранинским носом дверью в спальню. Щёлкнул замок.

– Открывай. – Гранин шарахнул по двери кулаком – зашелестела-зашуршала, осыпаясь, штукатурка. И зачем только замки ставил? Один ведь жил. От кого запираться собирался? – Герман, я всё равно тебя достану. Будет только хуже.

Слышно было, как Розен с той стороны дышит.

– Тварь. Я твой цветок этот жёлтый до конца жизни в Библии хранил. Вместе с твоими стихами. А ты не мог…

В замке неожиданно повернулся ключ.

Гранин помедлил, прежде чем войти. Розен стоял посреди комнаты – испуганный, как ребёнок. Глаза огромные и дышит так, будто сейчас заплачет.

– Мне было шестнадцать. Я должен оправдываться? За что? Тебе же от меня ничего не нужно было – ни тогда, ни теперь.

Этот аргумент немного отрезвил, но Гранин всё равно сделал шаг вперёд.

– Теперь нужно. – Он протянул руки и к себе Германа поманил. – Иди сюда. Если я с тобой что-нибудь сейчас не сделаю, я свихнусь.

Розен помотал головой и отступил вглубь комнаты.

– Герман, если я тебя поймаю, то загрызу нахрен. Иди сам.

Розен сделал ещё шаг назад.

– В окно прыгнешь? – скептически хмыкнул Пётр Яковлевич.

– Как вариант! – бойко отозвался Герман, нащупывая позади себя штору. Если бы не свистящее частое дыхание, можно было бы поверить, что ему совсем не страшно.

– Трепло. Иди, не бойся. Я больше не злой. Только сильно возбуждённый.

Кажется, Герман поверил, потому что прекратил кружить по комнате и позволил зажать себя в углу у окна. Глядя на его полуопущенные ресницы, Пётр Яковлевич признался себе, что никогда не видел ничего эротичнее, чем это пугливое достоинство, с которым Розен замер в его руках. Под ладонями пульс его – тяжёлыми каплями. Дыхания не слышно – он дышит, вообще? Гранин остановился в микроне от поцелуя – так, что губам щекотно. Дышит. Невиннейшая прежде привязанность сердечная, восторг, любовь и преклонение разом вскипели внутри, по таинственным алхимическим законам превращаясь в чистую страсть. Всему этому, оказывается, не хватало телесного желания, чтобы стать живым полноценным счастьем. Впрочем, злость тоже никуда не делась. Пётр Яковлевич сам не знал, что он пытается сделать: задушить Германа, загрызть, растерзать. Целовал его так, будто хотел съесть, тянул за волосы, вынуждая подставить горло, впивался в его тело пальцами до синяков. Но самое чудесное – он чувствовал отклик. Герман ему верил и пускал туда, где пряталась ото всех его трепетная чувственность. А это следовало ценить. И сбавить напор, и затаить дыхание, и сделаться нежным. И знать, что всего этого будет мало – что бы он ни сделал, будет мало. Потому что желание, поглотившее его сейчас, это желание бессмертного существа – а оно неутолимо.