Глава 54
Часы на полдень. Травы чеканены золотом по ярко-синему. Звенят цикадами, дышат в лицо сухой пряностью. Пётр Яковлевич тащит из брюк рубашку, терзает на остатках терпения мелкие пуговицы, распахивается. Слабый ветерок кажется райской прохладой. Пиджак слинявшей шкурой сброшен на землю. Сухие стебли колют и царапают кожу, но приходится брести по пояс в сухостое, чтобы дойти до пригорка заросшего мягкой гусиной травой.
Ботинки сказочными домиками для мелких зверей остаются у куста сероватой полыни, обнявшейся с грустными сиреневыми колокольчиками. Трава под ступнями приминается атласными лоскутами, прохладно и нежно щекочет пальцы. Кашка белой пеной прибивается к ногам, словно волна к берегу. Склоны холма сбрызнуты розовым клевером, пушатся метёлками подорожника.
Жарко. Тихо. Хорошо. Здорово просто лежать, млеть от горячих прикосновений солнца и замирать от яркой синевы придавившей тебя к земле.
Что самое удивительное в этом мире? То, что здесь всё кончается. Всё, без чего, казалось, жить и дышать невозможно, ускользает из побелевших от напряжения пальцев, обрывая сердце. И остаётся свобода.
Сколько же времени люди заслоняли собой мир? Пётр Яковлевич не помнит. Он поглощён тем, что в полдень видит звёзды. Не представляет, что они там, за слоем сияющей атмосферы, а именно видит. И созерцает звёзды в себе.
Люди без него обойдутся. Вот так всё просто. Всё работает и без Петра Яковлевича Гранина и его бдительного контроля. Стоило выпустить из своих рук нити, чтобы убедиться – люди справляются со своей жизнью сами. И можно не суетиться, не спасать.
Самонадеянно было отрекаться от чёрного братства, от кровного своего родства с ним. Только Герман сумел ускользнуть, оставив в заложниках Вия. А Пётр Яковлевич честно служил идее, даже не давая себе труда подумать, а что, собственно, он делает?
Ах, сколько же граней у любой истории! Ты думаешь, что спасаешь других, а спасают на самом деле тебя. И кто-то проживает целую жизнь, чтобы стать тем человеком, с которым тебе будет хорошо. А потом ещё одну, чтобы забрать тебя у судьбы, которую ты сам сочинил себе в наказанье. Сочинил, да и забыл, что должен ты только одному человеку, а не целому миру. Ведь гораздо проще разыгрывать из себя заложника высокой миссии служения ближнему, чем одного единственного человека в этом мире сделать счастливым. Факт.
Под рукой блокнот и ручка. Пётр Яковлевич переворачивается на живот и записывает бисерным почерком то, что прочёл по звёздам. Теперь он понимает, что Герман имел в виду, когда говорил, что ничего не придумывает, а только проявляет. Это удивительно, но всё уже есть. И нужно только поправлять (вот здесь нужна скорость реакции, ловкость и кураж), иногда распутывать и предотвращать обрывы. И предугадывать, как изменит общую картину чей-то нетривиальный выбор.
Из высокой стеклянной башни прозрачные звёздные нити видно особенно хорошо. Пётр Яковлевич шагает в их общий с Германом кабинет прямо из своего сна, куда уходит побыть в напряжённом зените, чтобы обновить вдохновение. С собой он каждый раз приносит какое-нибудь растение, которое преподносит Вере Павловне. Та в ответ дарит очередное впечатление, как она называет свои рисунки. Стопка листов, на которых она записывает строчки Послания, выбранные отовсюду, растёт с каждым днём.
Близится Рождество. Пётр Яковлевич больше не ходит в Контору. Он не спрашивает про Вия, не интересуется делами. Герман со всем разберётся сам. Он это уже доказал.
А ведь в тот день, когда Герман огорошил Петра Яковлевича признанием о своей личной цели, Гранин готов был сделать совсем другой выбор. Главный умело подвёл его тогда к мысли, что Розен сбивает его с верного пути, и почти убедил в том, что он, Пётр Яковлевич, очень нужен людям, которые без его защиты пропадают. И Гранин мрачнел, листая новые сводки, и чувствовал себя предателем и эгоистичной сволочью, которая личное счастье поставила выше присяги и долга.
Они не разговаривали несколько дней – Пётр Яковлевич пребывал в прострации, Герман его не беспокоил. Всё шуршал какими-то подозрительными книжками, а потом подолгу разглядывал себя в зеркале, ощупывая свой обнажённый торс, лицо и руки. Когда Гранин наконец очнулся, заметил это и забеспокоился, не сошёл ли Герман незаметно с ума, тот без объяснений деловито раздел его, уложил в постель и цветными фломастерами принялся отмечать уже на гранинском теле какие-то точки, подписывая их иероглифами. Расслышав в германовом бормотании бесконечные «юань-мэнь» и «тянь-фу», Пётр Яковлевич сообразил, что тот принялся-таки изучать основы китайской медицины.
– Гера, ты не оставил эту мысль? С Шаолинем? – робко спросил он. Разве имел он теперь право рассчитывать на то, что Герман подарит ему ещё одну свою жизнь? И даже не требовать, а хотя бы просить об этом?
Розен, прикрыв глаза, водил в это время рукой возле его ключиц, пытаясь почувствовать точки, через которые проходит меридиан желудка. Пальцы его – указательный и безымянный – упёрлись в шею возле кадыка, заставив Петра Яковлевича замереть и нервно сглотнуть.
Поставив две новых жёлтых точки, Герман буднично сообщил:
– Я передумал.
– Передумал? – Гранин боялся как-либо толковать этот ответ, чтобы не обнадёживать себя попусту.
– Да. – Розен полюбовался на раскрашенного разноцветными пунктирами Петра Яковлевича и со вздохом отложил фломастер. – Если я буду монахом, то кем будешь ты?
– И кем же?
Розен склонился к самому его лицу:
– А ты не догадываешься?
Гранин только головой помотал.
– Тебе очень пойдёт быть женщиной.
– Женщиной? – тупо переспросил Пётр Яковлевич. – Почему?
– В тебе очень много женского, – уверенно заявил Розен, разгибаясь и поглаживая его тело с многообещающей улыбкой. – Ты заботливый, ответственный, терпеливый, ласковый, смиренный. Я смогу заниматься своими исследованиями и в Европе, но тебе тоже придётся быть каким-нибудь инструктором по тайцзы-цюань. Иначе мы не пересечёмся. Хочешь, сделаю тебя китаянкой? Или кореянкой? Они вроде как красивые. Или ты хочешь быть блондинкой?
– А как же карта, которую ты уже сделал?
Улыбка Розена стала зловещей.
– А карту отредактируем под Вия. У него теперь выбора нет. Куда пошлют, туда и отправится. – Подождав и не заметив на гранинском лице восторга или хотя бы радости, он решил уточнить, – Тебя смущает моё предложение?
– Не знаю. Нет. Герман, а может, наоборот?
– Наоборот? – Розен окинул его скептическим взглядом. – Тебе нужна безумная жена, которая вместо того, чтобы ждать тебя дома с ужином, будет пропадать на сомнительных мероприятиях и смотреть влюблённым взглядом не на тебя, а на очередного мастера или сенсея?
– А ты думаешь, мне нужен такой муж? – обиделся Пётр Яковлевич.
– Золотце, я сделаю из тебя такую женщину, что никакой сенсей не сможет составить тебе конкуренцию, – пылко заверил его Розен. – К тому же тебе не придётся даже адаптироваться к новым условиям.
– В смысле?
Розен лёг рядом, заставил Петра Яковлевича повернуться и притянул его к себе поближе.
– Я ведь мужчина? – ласково заворковал он. – И ты сейчас здесь, со мной. Ты ведь уже привык. Понимаешь?
– Ты заранее это придумал? – поразился Пётр Яковлевич. – Ты специально…
– Так, Петя, не начинай, – попытался уйти Розен – и от ответа, и буквально. Но Гранин ему не позволил, прижав к постели своим телом.
– По-моему, назрела необходимость тебя-таки выпороть, Герман. Если не ремнём, то отшлёпать точно. Это ведь галстук там, на стуле? То, что надо, чтобы тебя связать…
