Я работаю на Волкоградской фабрике кривых зеркал. Если точнее, зазеркальщиком в цехе «Театр военных действий». Часами торчу по другую сторону зеркал и тестирую спецэффекты. 

К примеру, по легенде вокруг персонажа все изрыто воронками, а его самого постепенно окутывает облако радиоактивного пепла. Или на его окоп наезжает танк с надписью «Живодер». Из последних зеркальных эффектов — показательный расстрел у испещренной пулевыми отверстиями стены и прыжок с парашютом на вражеские позиции, когда вокруг персонажа воздух покрывается словно сеткой мелких разрывов.

Красиво и настолько правдоподобно, что нервы не выдерживают даже у опытных каскадеров и моделей, особенно когда медленно наползает танк и гонит прямо на тебя огромные наплывы грязной булькающей земли. Словно собирается утопить тебя в этой жиже. В общем, на подмогу каскадерам в цех зачастую приглашают ветеранов-«шолоховцев», которые и не такое видели. 

Но я слышал, что они накручивают бешеные расценки, особенно за повышенный риск. Например, когда в конце сеанса отражаемого разносит взрывом на куски или сзади него на обочине лежат брошенные беженцами младенцы. Элементарно с ума сойти.

Хотя некоторым нравится. Наша продукция пользуется отличным спросом среди штабного генералитета внутри Садовского кольца. Да и старлеи-айтишники последних наборов любят похвастаться зеркалами, где они героически позируют на фоне пожаров от огнеметной лавы…

А я стал выгорать.

— Что ты хочешь? Третий год воюешь, то есть сидишь на одном месте. В твоем зазеркалье нормальный человек не головные боли почувствует, а начнет гранатами в прохожих кидаться, — развел руками корпоративный психиатр Саша Аист. Я представил себе, как замахиваюсь гранатой на начальника транспортного цеха Пачулию, и мне стало смешно. — Я прочитал в журнале «Ланцет», что вообще-то вредно сидеть по другую сторону зеркала. Они наблюдали пять тысяч человек на протяжении восьми лет. И вот результаты: большинство из них перестало бояться смерти.

И он испытующе посмотрел на меня. А я рассказал ему кое-что другое: согласно результатам исследования двух тысяч современных женщин выяснилось, что двадцать процентов не носят трусики.

— То есть каждая пятая? — прикинул он, наморщив лоб. — Но «Ланцет» не мог проводить такие исследования… Где же это могли напечатать?

— Нигде, данные я лично получил от продавца в обувном магазине.

И, оставив Аиста в замешательстве, я ушел. Он искал причину моего невроза во вредной оптике современных зеркал, в их сверхпроводимости, истончающей душу, но я-то знал, что виновата проклятая война с ее атаками, ожиданием взорвавшихся мозгов, стрельбой, от которой волосы взъерошиваются под шлемом, с ее безнадежностью и ампутацией разума.

До конца дня я успел оттестировать по алгоритму «Военнопленные» еще какого-то незнакомого парня. Молодой, мужественной наружности каскадер тоскливо смотрел на свое отражение — покрытое кровоподтеками лицо с многодневной щетиной, в замасленном и грязном комбинезоне танкиста, потерянный и, казалось, даже завшивевший.

— Сейчас я дам подстилку из соломы, куски окровавленного бинта. В ушах вы услышите странную речь. Она вам непонятна, но в ней угроза. Вы можете почувствовать болевое ощущение в груди, — предупредил я.

— Ладно, раз надо, — парень судорожно вздохнул. — Не знаю, не люблю я эту войну…

Казалось, он сейчас плюнет и уйдет. Но продолжал стоять, чтобы ему засчитали к зарплате лишний час…

— Какая удивительная сегодня луна! Смотри, как чудесно гладка моя рука… какой волшебный свет! — сказала незнакомая девушка своему спутнику, когда я собирался войти в подъезд своей многоэтажки. Пара стояла, обнявшись, и смотрела на ставшее ночным небо. И я не нашел ничего лучше, как буркнуть:

— Да, но если бы вы могли видеть её до войны…

«Хорст Хорстович, что вам стоит протянуть руку, чтобы привести человека в душевное равновесие. Помогите мне перевестись из "Театра военных действий" в "Избирательную компанию". А, Хорст Хорстович?» — репетировал я завтрашний разговор с начальником транспортного цеха Пачулией. Он был влиятельнейшей фигурой на фабрике. Говорят, однажды он побывал в нашем цехе и отразился в премиальном зеркале красного уголка как полководец Голенищев-Кутузов. Причем с целым правым глазом.

Конечно, работу в цехе «Избирательная компания», где изготавливались зеркала для депутатов, сенаторов и прочих федералов соответствующего уровня, нельзя было назвать облегченным вариантом. Не зря представители одной древней профессии говорят: мало кому удается перекидывать дерьмо лопатой, оставаясь в сидячем положении.

Как хихикал доктор Аист, зазеркальщики из этого цеха страдали излишней полнотой, высокомерно обращались с женами и заходили в общественный транспорт с нескрываемым отвращением. 

Двоих сотрудников пришлось госпитализировать, так как у них проявился в острой форме синдром «имперского мышления»: каскадер-предпенсионер утверждал, что ему, как единственному ребенку, родители не должны ни в чем не отказывать, а моложавый стажер на декретной ставке потребовал предоставить ему в управление государство средних размеров. «Для начала небольшое, а там посмотрим!» — кричал он, пока его пеленали грузчики транспортного цеха.

Всего этого я не боялся: таким же заболеванием страдал член нашего жилищного правления. Он пронзал голубей чудовищным взглядом, а потом орал, что они изгадили фигурный забор в стиле ар-деко вокруг нашего двора.

Гораздо хуже попасть в Медикаментозный цех, где изготовляли зеркала для городских поликлиник и психоневрологических диспансеров. Да, в них была отработана совершенная диагностика: зеркала, как рентген, показывали настоящие болезни, подсвеченные колеблющимся зеленоватым сиянием. Но при малейших программных сбоях они начинали фальшивить, показывать несуществующие воспаления травянистого оттенка, чудовищные вирусы или мутации. 

А у одной женщины, которая пришла в поликлинику записать мужа на сеанс электрошока, чтобы он перестал носить ее вещи, вдруг прическа «загорелась» нефритовым пламенем. Зеркало быстро починили и подписали нервничавшей даме бюллетень на три дня, но через полгода она снова записалась на прием. Якобы у нее появились признаки облысения и одичания.

Пострадала даже теща Пачулии, которой вначале удалили язык из-за ошибочной злокачественной опухоли, а потом пришлось пришивать назад. Хотя начальник транспортного цеха не настаивал, так как успел получить за близкую родственницу страховку.

Зная свой мнительный характер и отвращение к уколам и анестезии, мне хотелось попасть на более спокойное производство. Например, в цех Стильной моды, без которого не могло обойтись ни одно модельное агентство. Или в бывшую лабораторию «Ню № 44», буквально на днях ставшую цехом с еще не утвержденным названием «Раздень меня». 

Подходишь к зеркалу, изготовленному в этом цехе, и твое отражение начинает раздеваться. Можешь раздеться медленно, а если торопишься — моментально. Одно движение курсора, и ты остался в одних ботинках с разными шнурками и бейсболке.

Впрочем, по-прежнему не стихали споры по поводу возможных законодательных препон, а также нравственной концепции продукции такого цеха. Критики утверждали, что зеркала-«раздевалки» не вызовут интереса в среде брутальных накаченных спортсменов и бодибилдеров ввиду их анатомических особенностей, вызванных увлечением высококалорийным спортпитом.

— Зато на улет пойдут в среде старлеток и чувственных олигархов! — горячились оппоненты. Трудно сказать, я всегда был далек от этих коллизий. Другое дело, что для снижения озабоченности персонала собирались ввести возрастные ограничения. Для работы в цехе якобы подыскивали в первую очередь пенсионеров и бывших аспирантов-атомщиков. Если слухи подтвердятся, мою кандидатуру зарубят…

Выслушав мои доводы, Пачулия покачал головой:

— Весь твой боевой опыт насмарку, Руслан. Может быть, тебе попробовать экскурсоводом в нашем Музее? Хотя, что я говорю — ты экскурсию подведешь к нашей гордости, зеркалу «Хиросима», и пока публика будет превращаться в ядерный пепел, тебе уже «112» вызовут.

— Выгорел я, Хорст Хорстович, не живу, а тлею, — проскулил я.

— Ну-ну, из искры должно и обязательно возгорится пламя, поэтому в человеке нужно беречь и холить все красивое, — успокаивая, он похлопал меня по плечу. Я всегда завидовал его эрудиции. — Сейчас идет донабор в Секретный цех, со стороны никого брать не станут. Хочешь, я поспособствую?

Любой технолог на фабрике знал, что Секретный цех работает на зарубежный космос. Все зеркала в этом цехе изготавливались по лицензии планеты Гризмал. Рассказывали, что это была самая дальняя обитаемая точка во вселенной из известных землянам. 

За Гризмалом начинался бескрайний космос, где могло жить и таиться все, что угодно. По слухам, колонисты, которых называли по-разному — и гризмалоидами, и гризмальцами, и гризмалайцами — с помощью секретных присадок доводили зеркала до ума и перепродавали дальше, в другие вселенные.

— Только портят нам экологию, — с укором проворчал я, зная, что в цехе дают молоко и картофельные чипсы от радиации.

— Это не твое дело, — обрезал Хорст Хорстович. И, действительно, какого черта я лезу в государственные межпланетные секреты?! В конце концов, гризмальцы платили за каждое зеркало чистейшим ртутным золотом, произвести которое в земных условиях не представлялось возможным.

И случилось чудо — через неделю меня уже оформили в Секретный цех. Я смеялся и хохотал, как ребенок. «Прощай, оружие!» — обнявшись с коллегами и уцелевшими каскадерами, я навсегда оставил место обстрелов и контузий. 

Что ни говори, а начальник транспортного цеха — это Бог с большой буквы! Не какой-нибудь мелкий идол. Не знаю, как насчет молний в голову, но так повлиять на судьбу простого человека мог только Хорст Хорстович. Демиург, одним словом!

Целый день я гонял по складу готовой продукции на электрокаре «Noblelift», расставляя в ряды громоздкие ящики выше человеческого роста. Одинаковые, как электроовцы. Когда-то мне попалась в руки прикольная книжка про андроидов, разводивших электроовец. Смех был даже не в том, что искусственные овцы были на одно лицо, по сюжету они и болели одинаково, не то, что настоящие. А доктор, тоже андроид, каждый раз сомневался в правильности лечения. Одним словом, фантастика.

Я не зря вспомнил тот рассказ: когда у одного ящика отвалилась боковина, мне пришлось выбраться из операторской кабины, чтобы поправить упаковку. Поставить диагноз, как сказал бы робот-ветеринар из книги.

Я поднял с пола прорезиненный пластик, чтобы вставить в пазы, но любопытство удержало меня. Зеркало притягивало меня, как девицу, собравшуюся гадать на жениха. Словно кривобокую старуху, которая мечтает увидеть отражение, излечившееся от церебрального паралича. Как военного, у которого снова отросла нога. Солдата-инвалида я боялся больше всего.

Я сдернул с зеркального стекла черную защитную пленку. И увидел похожего на меня идиота с дурацкой улыбкой в смирительной рубашке. Через секунду он вылез из рамы и, легко освободив руку, благодарно саданул меня по плечу:

— Спасибо, брат. Ну, я пошел…

Я снова посмотрел в зеркало — на подножке самодвижущейся тележки сидел осунувшийся тип с тоскливыми глазами, похоже, до отвала наглотавшийся депрессантов. Одна щека у него начинала разлагаться, я даже почувствовал тошнотворный запах гниения. Попытавшись встать, человек пошатнулся от усталости и снова сел. «Не пора ли покончить жизнь самоубийством?» — спросил я у него, и он послушно кивнул, придерживая расползающуюся кожу щеки. Мы были одним целым.

Мое дело рассматривали на особом совещании в кабинете начальника Секретного цеха Черноземского. Ни меня, ни моего двойника, на которого снова напялили смирительную рубашку с удушающим воротником, на него не допустили. 

Но вездесущий Пачулия раскрыл мне кое-какие детали. Например, Черноземский клятвенно уверял, что лично провел инструктаж по безопасности, и что я знал о строгом запрете смотреться в зеркала Гризмала. По сути, это были даже не зеркала, а низкоэффективные зеркальные линзы-дженерики. 

И их использование без специальной доработки на Гризмале да еще в условиях перенасыщенной сверхпроводимыми соединениями земной атмосфере могло вызвать появление двойников-девиантов. И что я даже расписался в журнале первичного инструктажа. «Есть свидетели», — якобы так закончил Черноземский, не предоставив ни одного свидетеля.

— Это наглая ложь! Покажите хоть один лайк! — раздались крики из соседней палаты, где сидело мое отражение в смирительной рубашке. Пришлось Пачулии прикрикнуть на него через стеклянный глазок.

После Черноземского слово дали представителю планеты Гризмал, который предпочел сохранять инкогнито. Даже речь он произнес, не снимая противокислородной маски. Гризмалец напомнил, что только на его планете возможно излечить людей с психическими отклонениями. 

Хотя говорить о полном «излечении» следует осторожно. Скорее, вернуть в социальную среду.  После процедуры с кривыми зеркалами в чистейшей углекислой среде Гризмала выздоровевшие отражения возвращаются на землю и работают лесничими и миссионерами, как правило, в далеких уголках Африки и Полинезии. 

А оставшиеся тела, которые называют «отжатки» от слова «отжатый», проживают на Гризмале до конца своих дней в лечебницах «Счастливый уголок», «Бьютифул» и «Принц Дезире». Последняя предназначена строго для дам.

Теперь и мое отражение отправят лечиться на Гризмал под кодовым именем «Руслан-2», после чего он сможет вернуться на землю.

— Но тогда получится полный пердюмонокль! — в этом месте инопланетный представитель разрыдался и сорвал с себя противокислородную маску. Оказывается, ношение маски гризмальцами было не столько лечебным аксессуаром, а, скорее, видовой необходимостью: у большинства их представителей отсутствовали носы. — На Земле окажутся некондиционная отжатка Руслан и его излечивший двойник Руслан-2. То есть, по сути, одно лицо, что противоречит международной конвенции?! Напоминаю, что на одном небесном теле не могут одновременно находиться гуманоид и его отражение!

На помощь гостю с Гризмала пришел корпоративный психиатр Саша Аист. Доктор сделал ему укол и сменил маску. И даже попросил поменять переводчика, после чего гризмалец как будто успокоился и только строчил в президиум записки одинакового содержания «Давайте его убьем».

В этом месте я почувствовал усталость и прервал начальника транспортного цеха.

 — Знаете, Хорст Хорстович, когда я сижу, то мир кажется мне эгоистичным и бессовестным. Но стоит прилечь, и становится легче, приходят образы. Я начинаю думать о своих сексуальных фантазиях. Ко мне возвращаются даже те, о которых я совершенно забыл…

Начальник транспортного цеха вздохнул и не стал прерывать мой монолог. Когда психиатр Саша Аист через полчаса заглянул в палату, Пачулия вышел к нему и, вздохнув, спросил:

— Ну, скажи мне, кудесник, как можно убивать такое растение?

И хотя все висело на волоске, меня не уничтожили. Счет тайного голосования, к разочарованию начальника Секретного цеха и нервного гризмальца, оказался ничейным. Меня просто убрали подальше в соответствии с процедурой, напоминающей программу защиты свидетелей от сицилийской мафии.

Мне нравится в Северной Корее. Здесь красивые лотосы. Недавно я подружился с одинокой пандой: я подкармливаю ее стебельками свежего бамбука, а она старается поймать для меня бабочку породы «корейская урания». У этой бабочки длинные хвостики на задних крыльях, похожие на ресницы засыпающей женщины.

Недавно мне был голос из космоса. Буквально по нескольким фразам я понял, что мы родственные души. На планете, откуда исходил голос, нет такой пышной растительности, как у нас, зато из его окна в «Счастливом уголке» открывается прекрасный вид на развалины древнего кратера.

Забавно и то, что он отличный знаток кривых зеркал. Голос, выслушав меня, поделился мечтой сконструировать такое зеркало, чтобы в нем всегда отражалась трава и летали бабочки и стрекозы.

— И цвели лотосы, — подсказываю я и чувствую его благодарную улыбку.