Родился он в поселке, затерянном в  лесах - когда-то давно, когда разогнали Сечь, пришел сюда его предок с отрядом своим, так и осели здесь. У них никогда не было крепостного права - такие льготы получил казак за то, что увел свой отряд из Сечи и стал сотником императорского полка.

Родился он до революции, когда жизнь была предсказуемой, подчинялась древним традициям, они потихонечку и полегонечку менялись, не доставляя, тем не менее, особенных неудобств.

Родился он не бедности, в скромном довольствии, отношения между людьми были уважительными - и дело было не в том, кто богат, а кто беден, а в том, что все были в равном положении. Хотя пан у них был, хутор его рядом был - большое хозяйство. Говорят, после революции пан велел коляску подать, на вокзал везти  - больше его никто не видел. И потом разобрали его хутор по камешку, ни хозяйства, ни дома, ни даже семейного кладбища не осталось...

На первых фотографиях лица его семьи серьезны, они старались выглядеть благопристойным семейством - были выбраны лучшие наряды, по старшинству рассажены дети, родители смотрят строго, прямо в камеру.

А он был неслух, поэтому у него одного на этой старой фотографии, когда нужна была еще долгая выдержка, размыто лицо...

 -- Может, это не ты? - говорили ему

 -- Может и не я. Но семейство мое - он всматривался в лица людей, которые уже давно умерли и лишь он один - ребенок с палкой  в руке и размытым лицом - жив.

Он не запомнил, как проходили события, которые изменили мир, не может сказать -лучше стало или хуже, но на фотографиях семейство выглядело уже не таким чинным, наряды попроще, цветные, дорогие шали и длинные сережки женщин запрятаны в сундук, а может и проданы в тяжелые времена и поэтому тяжелые времена прошли мимо него. 

Война обошла их стороной и первый раз он столкнулся с внешним миром уже после школы. Мир поменялся. Вот эти устоявшиеся правила и внутренне уважение к друг другу в обществе, где он вырос, уже не действовали. Все было по-другому.

Тяжелое бремя налогов, обязанностей, ограничений и прочей несправедливости, которую всегда чувствовало крестьянство, но которую его семья и его поселок счастливо избежали в последние двести лет, настигло их, вопреки тому, что говорилось на собраниях, декларировалось на плакатах и кричалось из громкоговорителей. Как раз к моменту окончания школы, их свободный мир кончился. И как раз тогда же умерла его мама - якоря, который мог удержать не было.

Бежать, бежать прочь! В большой город, в столицу, в город Харьков - там точно есть тот новый мир из плакатов и громкоговорителей. 

Не смотря на хороший аттестат и знания, на инженера сразу поступить не удалось. Потому, что в институте принимали экзамены совсем не на том языке, на котором он разговаривал, на котором учился в школе и, как обещала новая власть, которому теперь везде дорога - нет больше тюрьмы народов!.

 Пришлось потратить еще год, чтобы выучить язык, которому снова назначено быть "городским".

После окончания обучения никто из их выпуска не был оставлен ни в городе Харькове, ни в Украине - все они были распределены по самым дальним уголкам того, что так и осталось империей. Все они, лучшие из лучших земли своей, были отправлены подальше, чтобы не узнать от родственников, что творится в их селах и городках чтобы терялись письма, отправленные далеко, чтобы страшно было их писать....

И в следующий раз он увидел своих родных больше, чем через десять лет.

...Купюра в десять лет на самом деле заполнена значительными и трагическими событиями, которые стоят отдельного рассказа, но не совсем по теме этого...

Когда через десять лет он вернулся домой,оказалось что он совсем забыл родной язык, он думал уже по-другому. Дома к этому отнеслись понимающе - как же, он ведь самый успешный из их семьи, он столького добился, понятное дело... Да и сами они стеснялись говорить в городе на своем "сельском" языке - так спросишь у кондуктора билетик, а она смотрит высокомерно, будто они быдло какое...

Впрочем, его подзабытый язык пригодился власти - он стал инженером в новоприобретенных землях, там говорили также, это способствовало, как бы это сейчас сказали, интеграции. И снова язык вошел в его жизнь, и снова язык пустил корни в нем, а он сам на этой земле.

Но начальство не нуждалось более в говорящих интеграторах, более того,опасалось, что поддавшись на на общность языка, возникнет общность мыслей с теми, кто на нем говорит. А это было совсем не то, чего добивалась советская "интеграция".

И он опять отправлен бы в дальние края. И большая семья не дала ему возможности не сделать этого. 

И, когда после нового долгих переездов и переводов, он вернулся домой, на его родном языке не разговаривал практически никто - даже его семья в его казацком селе, стала говорить на отвратительном суржике - который коробил его уже русский слух, но ранил его сердце.

Да и он-то начальник уже, на главк нацелился - неудобно разговаривать, как будто он из села...

Его честолюбивая жена, которая вложила много сил в его успешную карьеру, нацелилась на Москву - накрывала столы, улыбалась, плела интриги и почти все было готово - они поехали в Москву "на смотрины" - как вдруг он сказал "не поеду!".

Почему-то ему казалось, что это очень унизительно и отвратительно, вот так капитулировать, солидному человеку  - отличному специалисту, отцу семейства и фронтовику - лебезить перед министерскими мордами, принимать, как милую шутку хихиканье над его акцентом, вот это покровительственно-снисходительное "хохол", не со зла говорившееся, а в добрую шутку, выводило его из себя

 -- Ради будущего детей! - умоляла жена - В Москве для них будет лучше.

А он представлял, как дает по морде своему министерскому начальству, не взирая на должности и регалии

 -- Не поеду! - мрачно сказал он жене, - Посадят.

Та вздохнула и смирилась.  Но, когда старший сын, способный и перспективный, получал паспорт, она велела в пятой графе написать "русский".

 -- Это для его карьеры нужно! - объясняла она мужу, - Какая там разница, кто, там, кто на самом деле. Главное, что в личном деле написано. Сам же понимаешь...

И он понимал. И это было ему неприятно. И он смирился.

Он никогда не разговаривал больше на своем языке. Даже со своей родней. На суржике разговаривать не хотел. Но, уже в глубокой старости, дразнил свою жену:

 -- Закрой хворточку! - намеренно так говорил.

Она раздражалась и ругалась - ненавидела, когда коверкают язык и ее перед соседями позорят. Но эта его "хворточка" была его жалким протестом против всех этих компромиссов, которые он принимал - сначала для того, чтобы выжить, а потом, чтобы жить хорошо.

Еще он читал книги только на украинском языке. Вот, их так много было, они в довесок к редким, "на нормальном" продавались, поэтому их много было - вот он их и читал.

А в том возрасте, когда он мог уже позволить себе быть безумным, он увлекся древней историей. Начитавшись книжек, говорил, не стесняясь соседей:

 -- Гунны! С востока пришли гунны! Уничтожили все - культуру, веру, народ и язык... - и тому подобное, за что в тридцать лет его бы расстреляли, но теперь соседи жали ей руки в знак поддержки его мужественной супруге.

Родной язык всех его многочисленных детей, внуков и правнуков - русский. 

Но никто не просит их  защищать. Более того, сделает многое, чтобы вернуть утраченное и чтобы наконец оставили бы в покое.

И гунны, и кто бы ни было еще.

...и хотелось бы заметить, что русскоязычное население не является каким-либо абстрактным понятием, оно состоит из множества частных историй. Иногда из таких.