«Кристи Стоун протягивает открытую пачку с сигаретами. Говорит:

— Давненько не виделись.

Юрий Ханс демонстративно отворачивается. Щурится: яркие блики на воде.

Пахнет луговой клубникой. Поплескивают волны возле сухой и теплой коряги. Под тенью ивы жужжат шмели. И ни души.

Пахнет последним летом на Земле.

Юра бросает на песок колоду карт.

— Картишки, — улыбается Кристи и закуривает. — Максон, раздай.

Протягиваю ноги и падаю лицом в светлое небо. Немного кружится голова.

— Ну, чё разлегся?! — Кристи пинает в бок босой ногой.

— Могла бы хоть поздороваться, — замечает Юра.

— А с кем здороваться? — хохочет. — С тобой, нитакусиком, или с тварью, развалившей группу?

Поворачиваюсь. Хватаю ее за ногу.

— Он не знает.

— Ах, не знает!

Кристи хватает карты и яростно перемешивает.

— Ну и что он не знает, говнюк, а?! Юр, что он тебе напиздел?

Юра пожимает плечами. Всё равно.

— Сказал, что последовал моему примеру.

Звучный хохот Кристи. Давно забытый и безумно приятный.

— Серьезно? Ты сказал Юрке, что умер вот так — через сраный суицид?

— Технически…

— Ах, технически!

Я хотел сказать, что технически это был не суицид, но в некотором плане отказаться от лечения и покорно ждать смерти — он и есть. Самый настоящий. Суицид.

Но молчу.

— Ты ни хрена не поменялся, Макс-фак-тебя-Остин!

— Так… Соврал? — Юра следит за тем, как Кристи раздает карты.

— Еще как! — Кристи вытаскивает туз. Черви. — Думаешь, геройствовал? Сдох, как никому не нужная шавка! Поджелудочная. Рак. Ходи.

Юра кладет напротив Кристи бубновую шестерку. Спрашивает:

— А ты? Как умерла?

— От старости. Семьдесят восемь все-таки.

Кристи — и дожить до семидесяти восьми? Это что-то новенькое.

— И как там, в мире живых? — интересуется Юра. Будто ему есть дело. — Россия по-прежнему грустит?

Кристи смолкает. Глядит на нас с озарением. И, падая в песок и раскидывая карты, ржет.

Юра переглядывается. Не понимает: а что, собственно, смешного?

Кристи продолжительно охает и говорит:

— Да, считай, что жизнь не жили. Повезло.

Садится на бревно, отряхивает ноги от песка и с неожиданной серьезностью вглядывается в мелкие волны.

Эта старуха в двадцатитрехлетнем обличии, рокерша с огненно-красными волосами, вся из себя провинциальная Джен Леджер говорит:

— А нет России больше.

Ее голос резко садится, слышу хрипотцу:

— Как ты сдох, Максон, так все и началось. Гражданское сопротивление, диктатура, потом теракты, а там уж и Третья мировая… Нет, Юр, давно нет нашей страны. После Третьей все еще хуже стало. Геноциды, пандемии. А России нет. Нет ее.

В руках Кристи появляются зажигалка и сигарета. Щелчок. Прикрывая ладонью от ветра, закуривает.

— Весь мир поменялся. Ни тебе Европы, ни тебе Америки.

Выдыхает дым. Затаиваю дыхание, сдерживаясь от драки: при жизни говорил же — не кури рядом!

— Полконтинента, там, где Россия, Индия и Китай, — пятьдесят лет как Истария. Империя… В счастливое время вы жили. Счастливыми и умерли. А я…

— Что ты? — В глазах Юры появляется блеск искренности.

Он касается ее ладони, а она — вот те раз! — хватается за его ладонь, да крепче.

— А я жизнь прожила. И не жалею. Жаль, вам в молодые головехи не вложить всей правды. Не поймете, каково это — взрослеть под ракетными ударами, бегать от Аньки и ныкаться в лагерях смерти.

— Бегать от Аньки? — усмехаюсь. — А она-то чего устроила?

— Охоту. На нас.

— На нас… В смысле…

— В прямом. Была старшой по охоте на геев в Нижегородской области. К счастью, ее казнили.

Юра отпускает руку. Говорит:

— Не верю. Анька не могла…

— А ты ее видел? После смерти видел? — голос Кристи взлетает. — Как думаешь, почему здесь я, а не эта продажная шобла? Да меня в те годы благодаря ей террористкой объявили и гонялись за мной по всей стране! А потом в лагере чуть не расстреляли, я одна в живых осталась! — голос резко ушел вниз. — Правда, давно это было. А давно или нет — боль осталась. Навсегда, мать ее… Что рассказать о том времени? Как после вашей смерти запретили радугу, а президентом стала телеведущая? Как Дюха женился на Фокс и словил пулю в лоб за политические амбиции? Что рассказать? Как свихнулся Ярик и творил ад от лица «Отряда Остина»? Или как я приютила твою сеструху, а она меня подставила? Да, Макс, у тебя есть сестра, так что, как помрет, она к тебе заявится, смирись. Ничего из этого вы не прожили. Может, и не надо вам знать, что было после? Или как я в честь вас группу создала — про это хотите услышать? Не хочу, не буду, да и ни хрена я не знаю, что было после. Я же потом в Римскую Республику… Италия, короче. Там жила. Затем в Испании. Я «Грэмми» получила. Лучший вокал.

Вот тут я стерпеть не могу. Сажусь аккуратненько рядом. Касаюсь обнаженного плеча Кристи. Наклоняюсь к ее уху. Вкрадчиво спрашиваю:

— Ну и кто теперь заврался?

Лыблюсь Юрке: повелся, да? Повелся?! Думаешь, это все взаправду было?!

Юра же обращает внимание на мою улыбку всего секунду, жалкую долю безграничного времени, что нам здесь еще сидеть, и всматривается в лицо Кристи.

По ее щекам текут слезы. Губы тихонько подрагивают, но вскоре переходят в улыбку. Вытирает соль с щек, говорит:

— И что это я, вправду?

Поднимается.

— Я пойду. Может, найду Дюху.

И, прежде чем пойти вдоль берега, прохлаждая ножки в речной воде, обращается ко мне:

— Твоих детей Катька с Владом вырастила. Сына зовут Матвеем, а дочь Никой. Но хрен ты их увидишь. Чао, сучка!

Так мы остаемся вдвоем.

Солнце по-прежнему светит, шмели жужжат под тенью, а запах спелой клубники кроет весь берег.

Юра собирает с песка карты. Некоторые сдувает ветер, и те попадают в реку. Спрашивает:

— А про рак — это правда?

Отвечаю:

— Конечно нет.»

(цикл «Когда погаснем мы?», из неопубликованного)