Идут двое. Говорят о чём-то. Один громко и возбуждённо, другой спокойнее и невнятней. Слышно только: Плащ не взял. Бу. Зря. Тут ночью холодно может быть, как темнеет. А темнеет рано зимой. Бубу? Ну да, зима, самый сочельник. Бубубу? Да, сбегай лучше, я подожду. Один ждёт, другой бежит назад. Возвращается, топочет. Запыхался. Так вот, о чём это я говорил? Бубубу. А! Ясно что не осина, они и не растут здесь! Бубубу? На осине жид удавился, вот почему. Что сухая это верно, но не осина точно, у этой корни до середины ствола. Бубу? Нет, не капы, настоящие корни, и заплетены так, будто решётка в том аббатстве в Португалии, помнишь? Бу? Ну, сам увидишь, коли не спилили ещё. Бу бу бу-бубубу? Да тут у половины деревьев названия нет, говорю тебе! Я когда ребёнком был, играл в учёного, хотел составить регистр, да скоро бросил. Никому тут не интересно. Горит и ладно, а имя, да кому оно нужно. О, вот же она, стоит родимая. Не-не, руками не трогай! Бубу бу бубу? Нет, не ядовитая, просто… а, потом скажу. Пошли. Сразу ни на кого не бросайся, обещаешь? Бу.

Заходят. А мы теперь не пойдём за ними, мы там были уже в первой главе. Долго ничего не происходит. Бегут по небу звёзды. Спотыкаются изредка, падают вниз, чертят последнюю свою роспись.

Бух! − хлопает дверь. Заплетаясь, бредёт какой-нибудь пьянчужка, доходит до дерева, приспускает штаны, устраивает среди бугрящихся корней вялый уд. Журчит задумчиво. Покачивается. Со стороны можно решить, будто исполинский бледный кракен, чей метельный хвост подпирает небеса, ухватил жадными щупальцами несчастного рыбака, а тот дёргается, силясь спастись.

Бух! Бух! − выходят ещё несколько, резво бегут в гору. Первый провожает их соловелыми глазами.

Буубух! − выстрел. Бух-шлёп-дзынь! − выбегают из дверей, сыпятся во все стороны. Первый всё покачивается, думает. Решается, бежит тоже, смешно, запинаясь, поддёргивая на ходу штаны. Снова долго ничего не происходит. А вот теперь заглянем пожалуй, пора!

Оба за столом, несколько тарелок, хлеб. Альфонсо подливает себе мути из мутного графина, втолковывает, размахивает руками: Любая ложь стоит на правде, уж мне поверь! Симон неуверенно кивает, молчит. И с этим тоже ясно. На корабле кто-то ещё был, к гадалке не ходи! Как они могли упустить. Кто-то в последнюю ночь поднялся, забрал у мёртвых золото, но не в горсти же нести! Нашли шкатулку, что там было вытрясли, уложили, уплыли. Джош то ли в доле был, то ли проспал всё, а потом грозил вслед незаряженным мушкетом. Бумаги если не унесло ветром в море, то они на другой день сгорели, теперь уж не узнаем ничего. Сам корабль, что там осталось − поищем, да. Наймём кого-нибудь и попробуем без парусов. Дня на два − на три. Похороним хоть, может статься, по-христиански.

Звякает о тарелку серебро. Выходят. Встают в линию перед деревом. А вот ты, Симон, точно что-то такое знаешь. Но не можешь никому сказать, даже мне. Поклялся, верно? Симон молчит, стоит недвижно. И так поклялся, что не можешь даже сказать, знаешь ли ты что-нибудь на самом деле или нет? Симон, кажется, едва заметно кивает. Альфонсо тоже кивает и принимается звенеть пряжками.