Мы многое знаем и понимаем с того момента, как начали говорить, но остаемся немыми иногда до самой смерти, потому что некому терпеливо выслушать нас.

Кто сказал, что человек должен проделывать сотни ритуальных действий только для того, чтобы прослыть добродетельным? Да с чего вы взяли, что мне нужна эта ваша добродетель и что я просто жажду чем-то там выглядеть? Это безобразие, что от меня требуют принести на алтарь приличий мою единственную жизнь, вовсе не предлагая еще одной. Если даже придется прослыть уродом, то я не пожалею ни об одной минуте, ни об одном действии, испортившем мою репутацию. Плевать на репутацию, оглянитесь лучше на себя, а я проживу так, как хочется мне, а не вам.

Она подтягивает ноги на перекладину стула, запускает пальцы в волосы, окончательно испортив прическу, рассказывает всякие свои идеи, мысли, сюжеты, которые без конца крутятся в ее голове. Подыскивая слова, совсем не по-дамски трет лоб, курит и чувствует себя прекрасно.

Винницкий кивает, вроде слушает и понимает все, что ему говорят, но в тоже время кажется озадаченным.

- Марианна, - вдруг говорит он. – Конечно, это странно тебе слышать, но я тебя люблю.

Вот тут и происходит странное. Винницкий хватается руками за свою лысую голову и театрально заявляет:

- Вы меня до психбольницы доведете. Вы – обе. Вы же женщины, откуда такая жестокость?

Марианна словно тонет в беспредельной пошлости сложившейся ситуации. Ей становится непереносимо стыдно. Как можно было докатиться до всего этого? Но слова Тани выбивают бесполезное чувство стыда:

- Женщины? – кричит она пьяным голосом. – Это я единственная женщина здесь. А это существо… Ты что слепой? Да посмотри ты на нее внимательно. Ты же извращенец. Я закрывала глаза на твою бесконечную беготню по бабам, но всегда думала: «А что же он такое ищет?» Думала об этом бесконечно. Что ты искал? Вдохновения? Говори, чего ты постоянно ищешь?

Мальчик-дикарь страшно рад такому повороту событий. Совершенно пьяная фурия подступает к нему и кричит:

- Кто ты? Что за черт возьми ты такое?

- Оставь, - говорит Вадим. – Отойди! Когда ты успела так надраться?

- Нет, пусть ответит, что за дьявол сидит сейчас в нашем доме за нашим столом!

- Я – ангел, - отвечает Марианна, не уверенная, что ее вообще кто-то слышит.

Марианна натягивает джинсы, плотную майку, делающую грудь меньше и мужскую сорочку, широковатую и длинную, скрывающую фигуру. Тщательно причесывает короткие волосы на манер мужской прически и в этот раз обходится без косметики вовсе. За спиной кофр для фотоаппарата вместо сумочки, на носу темные очки. В таком виде она является на работу, но никто лишних вопросов не задает. Окружающие привыкли к ее экстравагантности, и считают такой вид – шикарным.

Утром она долго красится и одевается с особой тщательностью. Причем намеренно подбирает одежду так, что становится похожа то ли на монахиню, то ли на классную даму. Белая блузка из гардероба матери с высоким воротником, надета под черное платье с огромным декольте и гофрированной оборкой – в моде многослойность и портные изощряются, как только умеют. Длинные рукава из-под коротких, блузки под платьями, нижнее белье с кружевами на полметра длиннее подола юбки. Это тихий бунт против серой обыденности, против навязанных государством унылых стандартов, годных для советского человека.

Под воротом она крепит огромную брошь с желтым прозрачным камнем посередине. Это тоже последний писк – бижутерия из чешского стекла стоит очень дорого. Но для Марианны, всего лишь возможность сделать глаза желтыми. Ее глаза имеют странную особенность, менять цвет в зависимости от одежды, от темно болотного до желтого, хотя они считаются карими. Это сейчас существует термин «янтарные глаза», а тогда никто не вникал в такие тонкости. Скучные были времена.

В зеркале отражается чрезвычайно элегантная Марианна. Но когда она натягивает черный кожаный плащ и надевает такую же кепку, то перестает быть дамой, а становится «железным Феликсом». На ногах у нее нарочито грубые сапоги. Воротник плаща поднят и создает эффект закрытости и тайны.

- «Сейчас он у меня получит, - думает она. - Да я его, собаку, на дуэль вызову».

Хирург, до того обращавшийся исключительно к Саше, поворачивает голову в белой шапочке:

- Положение очень тяжелое, но можно было бы прооперировать под местным. Риск уменьшится, но возрастет другой риск – болевой шок. Сами понимаете – новокаин не лучшее, что нам предлагает отечественная медицина.

- У нее аллергия на новокаин, - говорит Татьяна. – Может, есть еще какой-то вариант?

- В клинике есть экспериментальный обезболивающий спрей, но он еще не прошел испытания. Значит только общий, никак иначе. Но кто-то из вас должен подписать согласие на операцию.

- Раз ничего нельзя – режьте по живому, - предлагает Саша. – Она, все равно, постоянно в отключке.

Марианна вздрагивает. Она вдруг понимает, что сейчас эти двое запросто бросят ее живьем под нож, лишь бы не брать на себя никакой ответственности.

- Доктор! – зовет она. – Я пока еще жива и в сознании. И сама распоряжаюсь своим телом. Я подпишу согласие, делайте общий. Ну, а если умру, то значит так и должно быть. И этот человек, - она тычет пальцем в сторону мужа, - не имеет никакого права решать за меня.

Ночи состоят из бесконечных объятий, в которых неизвестно чего больше – физиологии или перетекания энергий, которые видятся серебристыми облаками, мерцающими в бесконечном движении.

И никто из них тогда не знал, что абсолют – это такое же недолговечное явление, как пузыри на воде. Он живет лишь мгновение, и в это мгновение ты становишься богом, но ничего не успеваешь изменить в своем существовании. Ты получаешь власть, но не имеешь времени. Это очень жестоко. Но зато я могу сказать, что в моей жизни – это есть. И прошлое не исчезает, а существует там, на своем месте, как тонкий срез реальности. И в той реальности мы одно целое. Нельзя ничего ни убавить, ни прибавить, ни домыслить и даже разочароваться в этом нельзя. Оно есть – и ничего уже не изменить.

К тому же она не собирается писать ни про пламенных пионеров, ни про убежденных коммунистов даже под страхом смертной казни. Она совершенно не советский человек и больше похожа на порождение того самого «упаднического», декадентского Серебряного века, и всего того, что так противно советской власти. Конечно, поэтов уже не расстреливают и почти не сажают, а наказывают другим способом – полным игнорированием и забвением.

Это только первый маленький шаг к настоящему мастерству, почти незаметный шажок, но он сделан и устойчивые пласты породы начинают движение, почти незаметное глазу.

Через месяц она дает почитать Толечке три рассказа и сказку. Это ее первый читатель и мнение его страшно важно.

- Неплохо, - говорит он, - но и не гениально. Сказка хороша. Я бы даже ее оформил, но, к сожалению, если ты продолжишь работать в том же направлении, печатать тебя не будут никогда.

- Почему?

- Потому что все это идеологически не выдержано и пахнет глубоким идеализмом, противным нашей эпохе. Словом, либо пиши то, что нужно партии и правительству, либо не надейся ни на что. Но я буду рад, если ты не последуешь моему совету, что-то во всем этом есть, - он кивает на рукопись, - но пока, конечно, не оформлено. Пиши много, пиши постоянно.

- Вы слышали когда-нибудь, про альманах «Стрелец»?

- Никогда, - честно признается Марианна.

- Правильно. И не могли слышать. Он издается в Америке на русском языке. И продолжает традиции Серебряного века. Если ваши стихи окажутся подходящими, то мы можем…

- Хорошо. Я принесу.

- Но это риск.

- Хорошо. Я принесу, - повторяет Марианна. – А там уж, как получится.

Ее стихи берут, но она так никогда и не узнает были ли они изданы в далекой Америке или нет. Об этом знают только советские спецслужбы и берут молодого автора на заметку. До самого развала Советского Союза ее больше не издают.

Свой секрет она никому не рассказывает – ни Винницкому, ни Розенбергу, а те, предлагая ее рассказы и стихи для издания, только руками разводят:

- Опять отказали. Ты заколдованная.

- Это проклятие, - отвечает она, прекрасно понимая, в чем дело.

Жизнь моя сделалась пуста. Каждый день появляются желающие погадать, иногда приходят целыми семьями. Гадают на отъезд. Кто едет в США, кто в Израиль, кто наобум в Европу, не зная даже смогут ли там остаться. Все бегут. Я гадаю им на Таро, успокаиваю, как умею, а меня успокоить некому. Многие расплачиваются продуктами или сигаретами, потому что из-за постоянной смены денег, зарплату стали выдавать продукцией. Спасибо, что хоть не несут кровельное железо или утюги.

Однажды он приносит свою электрическую машинку и целую стопку тканей, накопившуюся за годы портновского труда. Дети теперь хотя бы одеты и им есть, в чем идти в школу и сад. Перерывая сундуки и чемоданы, Маргарита обнаруживает несколько новых шелковистых панталон шестидесятого размера. Это настоящий клад. У детей появляется огромный запас трусов, которого хватит на год вперед. Теперь ей начинает казаться, что живет она лучше других, ведь по соседству огромная семья по вечерам вместо ужина пьет воду, чтобы не сойти с ума от голода, а у нее всегда найдется кусок сыра и чашка кофе. Не бог весть что, но по нынешним временам – роскошь. Иногда она делает большую миску крема из детского питания «Малыш» и относит соседям, но накормить всех невозможно. Все больше на улицах нищих, просящих подаяния.

Ее рациональное восприятие постоянно борется с мистическим, а при такой борьбе очень трудно что-то доказать даже самой себе. Рационализм побеждает всегда.

- Свинья! – говорит Винницкий, и вытирает ей щеки платком. Платок тут же становится розовым. – Да у тебя ссадина на лбу, вся физиономия в крови.

- Можешь теперь называть меня кровавая Мэри.

Вадим обеспокоен, но не показывает виду. Он уверен, что Марианну кто-то сильно избил и предполагает, что сделать это мог только ее муж. Пока он не задает вопросов, и только дома, стащив с нее разорванное и грязное платье, и полюбовавшись глубокими царапинами, он осторожно спрашивает:

- Мадам, на вас напал медведь?

Платье летит в мусорное ведро. Это дорогое платье, и, скорее всего, Таня за ним выстояла длинную очередь в фирменном магазине «Ганга», но оно испорчено вконец. Марианна осознает себя преступницей, но Вадик сам виноват, что спрятал ее одежду.

- Не медведь, - отвечает Марианна, - это я сама. Полезла в ежевику, а там колючки.

- А коленки почему разбиты?

- Торопилась, упала.

- Черт! – говорит Вадим. – Черт! Черт! Черт! Куда тебя понесло среди ночи? Марш в ванну.

Царапины от ежевики давно зажили и только на правой руке остался длинный беловатый шрам от локтя до самого запястья. Марианна считает, что для исполнения любого желания, так или иначе, приходится приносить кровавые жертвы. И за неимением жертвенных петухов и вследствие пронзительной к ним жалости, приходится проливать собственную кровь. И это даже лучше.

- Пирожное?

- Ну, давай. И чаю. И спать. Я страшно хочу спать почему-то.

- Действительно, почему это? Я начинаю думать, что ты робот. Прекрасно сделанный биоробот из будущего. Лучше бы ты там и оставалась, в этом будущем. Так нельзя жить.

- Ну и ладно, - говорит Марианна. – Можешь злиться сколько хочешь, только не читай мне нотации.

Она уходит в спальню и мгновенно засыпает. Винницкий ложится рядом и осторожно, боясь растревожить свежие раны, обнимает ее и целует в макушку.

Она подходит к столу и выдвигает стул.

- С вашего разрешения, я сяду, - говорит она ледяным тоном.

Он садится напротив:

- Зачем вы пришли?

- Я пришла посмотреть в ваши бессовестные глаза, - отвечает Марианна. И впервые смотрит прямо в его лицо. «Он здорово похож на верблюда, - думает она. – И лысый».

Винницкий разводит руками:

- Ну так, смотрите… Может еще что-то?

- Да. Я хочу знать, почему вы назвали меня бездарью и графоманом?

- Графоманкой, - поправляет он. – Вы же дама.

- Графоманом, - рявкает Марианна, - Отвечайте.

- Но я этого не говорил.

- Галина сказала, что говорили. Да, я знаю, что пишу не очень хорошо, но это же не повод, чтобы говорить так за моей спиной.

- Не повод, - соглашается он, - но я этого и не говорил. Она отдала мне ваши рассказы, только я их еще не читал. Нет времени. Илья мне про вас рассказывал, и он очень высокого мнения о ваших талантах, говорит, что вы перспективная, убеждает, что сделает конфетку.

- Да, я ученица Розенберга, он так всем говорит. Но я всего лишь ученица, так что можете не оправдываться. И ваше счастье, если конечно не врете, что вы не успели прочитать, а значит ничего и не сказали. Пусть это будет на галкиной совести. Я не искала вашего внимания и рукописи свои не приносила.

- А давайте выпьем, - вдруг предлагает он. – У меня есть коньяк.

Поток женихов тоже понемногу иссякает – всем отказано, все обижены. Но зато собралась интересная коллекция. Марианна называет ее «коллекцией душ». Пока каждый из женихов еще на что-то надеется, она просит написать расписку в том, что он отдает душу. За шкафом на леске, заканчивающейся рыболовным крючком висит стопка таких расписок, написанных разными почерками на аккуратных библиотечных карточках. Их ровно четырнадцать штук. Ну куда столько для бедной больной женщины, только принцессы в сказках получают так много предложений. А вот души – это дело, это просто красиво.